Жизнь, по слухам, одна!
Шрифт:
Поначалу муравей, которому они до смерти надоели, не понимал своего счастья и все намеревался убежать под лавку, в пыль, а оттуда в травку, но Катя с Глебом были упорны и в конце концов вывели его прямиком на крошку. Тут муравей, должно быть, сообразил, что счастье само плывет ему в руки. Впрочем, вряд ли у муравья руки! Лапы тоже вряд ли. Ну, значит, в его муравьиные конечности. Осчастливленный, он некоторое время метался вокруг крошки, видимо прикидывал, как лучше за нее приняться, а Катя с Глебом смотрели, свесившись с лавочки, и заинтересованно сопели. Катин «хвост» мешал ей, она нетерпеливо закидывала
Кате страшно понравилось, что крошка такая большая, а муравей такой маленький, и все-таки он старается, тащит, и она сказала об этом Глебу.
Глеб согласился. Он с детства любил сказку «Как муравьишка домой спешил», а басню Крылова «Стрекоза и Муравей» терпеть не мог, и он сказал об этом Кате.
Катя заинтересовалась, и он ей объяснил, что муравей не может быть таким идиотом, глупость придумал баснописец Крылов. Ну подумаешь, стрекоза легкомысленна, ну и что тут такого!.. Это дело мужчины – и муравья! – помочь, выручить из беды, а как же иначе?
Катя подумала и сказала – у них в школе все наоборот. У них в школе как раз считается очень прекрасно, когда девочка, например, упала и разбила коленку. Например, ее толкнули сильно, и она этой самой коленкой въехала в батарею. И помогать ей никто не собирается. А, наоборот, все толпятся вокруг и смеются. А когда она, эта девочка, например, встать совсем не может, все начинают дразниться и кричать, что она «попрыгунья-стрекоза» и должна прыгать на одной ноге!..
Глеб сказал, что это все глупости и детство, а тому, кто смеется над чужой бедой, неплохо бы засветить, например, в ухо!.. А потом осторожно спросил у Кати, когда это она так упала.
Катя горестно махнула рукой, но Глеб был настойчив, и они закатали штанину и долго рассматривали ее раны, довольно значительные и, как Глеб понял, болезненные. Содранная кожа подсыхала, трескалась, из трещин сочилась сукровица, джинсы изнутри подмокали и прилипали, и Глеб сказал, что нужно было, во-первых, обязательно сказать матери, а во-вторых, заклеить рану пластырем.
На это Катя ответила, что, во-первых, матери она говорить ни за что не станет, потому что в классе ее и так все считают маменьки-папенькиной дочкой и думают, что она все время ябедничает, а она никогда не ябедничает! А во-вторых, пластыря у нее вообще-то нету.
Муравей был забыт.
Нужно было что-то срочно предпринимать. Бежать в аптеку за пластырем и оставить дочку начальника в одиночестве на лавочке Глеб никак не мог. Бежать с ней тоже не мог: в любую минуту могли вернуться родители, и тогда разбитая коленка показалась бы праздником жизни по сравнению с громами и молниями, которые обрушились бы им на голову.
Катя смотрела на него с интересом, и именно в этот момент младший лейтенант Звоницкий понял, что должен немедленно, не сходя с этого места, доказать глупышке, что первое дело мужчины – помочь, выручить из беды, а как же иначе?.. Иначе откуда
И он придумал. У него была под курткой рация, допотопная, тяжеленная, а у водителя в «Волге» – аптечка. Глеб ушел в кусты, долго вызывал оттуда водителя, рация трещала, хрюкала, издавала еще какие-то дикие звуки, и все никак не получалось «соединиться», а когда в конце концов получилось, пришлось долго повторять, что именно ему, Глебу, нужно.
Все-таки пластырь водитель принес, коленка была заклеена, и Катя Мухина потом полдня смотрела на Глеба Звоницкого, как, должно быть, уездные барышни смотрели на героев войны двенадцатого года – с восхищением, обожанием и даже некоторым экстазом.
С тех пор прошла уйма лет, а это по-прежнему было одним из самых светлых его воспоминаний. Вот он и к Инженерному замку потащился только потому, что когда-то на скамеечке изучал муравья, а потом заклеивал ободранную Катину коленку!..
Почему так получается, что все самое хорошее, светлое, понятное и… правильное бывает только в юности? Почему потом никак не удается нащупать это светлое и правильное, а получается только у счастливчиков, у «избранных», вроде Ястребова и его Инны?..
Следовало поторопиться, чтобы опоздание не стало «значительным», и через несколько минут Глеб уже ступил на средиземноморскую плитку ресторана «Иль Грапполо».
Глеб этого ресторана не знал и, получив приглашение, не поленился, сунул нос в путеводитель, который всегда брал с собой. Именно в Питере ему решительно не хотелось попадать впросак. Лев Лурье, словно посмеиваясь изнутри путеводителя, пообещал Глебу «домашнюю пасту, нежную рыбу, суп из ягод». А также «обширную винную карту», некоторую вальяжность и отчасти – да-да! – небрежность персонала и фейсконтроль с пристрастием.
Машин на крохотном пятачке перед решеткой почти не было – два каких-то джипа, тонированных и не слишком чистых, и легкомысленная дамская иномарочка со зверушками на передней панели.
Должно быть, таможенник еще не прибыл.
Ну и славно. Будет лишний повод напомнить ему, что «точность – вежливость королей» или «притворяйся вежливым – и привыкнешь», и еще какую-нибудь назидательную школьную чушь в этом роде, чтоб уж окончательно убедить дурашку в том, что тягаться с Глебом ему не под силу.
Еще вдруг очень захотелось есть – что там у нас в путеводителе по части средиземноморской кухни?.. И Глеб решил, что обязательно поест, даже если таможенник будет отравлять ему жизнь и портить аппетит! И еще, по странной особенности мыслей забираться куда не следует, ему вспомнились пирожки из палатки на углу улиц Ленина и Жданова в Белоярске. Там были самые вкусные пироги, и вся губернаторская охрана об этом знала. Глеб забирал Катю из школы, и они заезжали в эту палатку, и ели пироги, сидя на лавочке в чахлом сквере, и разговаривали «о важном» – о Катиных кавалерах, о «несправедливой» тройке по алгебре, о том, как Глеб на катере ходил к Гром-скале и какого там в прошлый раз «взяли» омуля!.. Пироги были горячие, масляные, обжигали пальцы, и нужно было подставлять ладошку ковшиком, чтобы не уронить самое вкусное – начинку.