Жизнь, по слухам, одна!
Шрифт:
Владик Щербатов, сам не зная почему, вдруг обозлился до предела.
– Это тайна такая, да? Как в сериале, что ли? Или отец вашего ребенка – президент Медведев и об этом никто не должен знать?
– Почему Медведев? Никакой не Медведев у него отец!
– А тогда почему такие тайны мадридского двора? Или иметь ребенка позорно?
– Вы что? Совсем тупой?
– У-у, – протянул Владик Щербатов, – это я уже, кажется, где-то слышал! Приехали, Елена Николавна! Вот она, «Англия», во всей красе! А в люксе на шестом этаже ботфорты, и вы сейчас сами убедитесь,
Он разозлился как-то по-детски, с места в карьер, так, что остановиться, промолчать, прикусить язык было уже невозможно.
Он разозлился всерьез, чего почти никогда не бывало. Особенно на этой поганой работе.
Он разозлился, словно директриса Хелен, штрафовавшая его на десять баксов всякий раз, когда он говорил словечки вроде «поганый», и утверждавшая, что это есть непечатное ругательство, на самом деле была обычной женщиной, на которую на самом деле можно всерьез обижаться!
Владик выскочил из лимузина, обошел его, вежливо плечом подвинул ливрейного швейцара, потрусившего открывать заднюю дверцу, сам распахнул ее и принял специальную лакейскую позу – чуть наклонившись вперед – и губы сложил в сладкую улыбку.
…Да пошло оно все к чертовой матери!..
– Перестаньте паясничать! – прошипела Хелен. – Сейчас же перестаньте!
– Не слышу, Елена Николавна! – колючим, но сладким, как замороженная газировка, голосом прокричал Владик. – Шумно!
И подал ей руку. Она его руку оттолкнула.
– Вернитесь в машину.
– Что вы сказали?
– Я прошу вас вернуться в машину.
Если бы она просто повторила приказание, без этого самого «прошу», он ни за что бы не вернулся. Но она совершенно отчетливо сказала «прошу», он помедлил – и сел на свое место.
Ливрейный наблюдал за его перемещениями с некоторым удивлением.
– Вот что, – сказала Хелен, не глядя на него, как только он захлопнул дверцу, и шум улицы сразу отдалился, оставив их наедине. – Ты должен пообещать мне, что никому не расскажешь… про Димку. Никому, слышишь?
– Опять двадцать пять! – Она так его раздражала, что он не мог на нее смотреть. Жесткой ладонью он стряхивал какую-то пыль с приборной панели лимузина и в зеркало заднего вида не взглянул ни разу. – Я вам обещаю, Елена Николавна, что никто и никогда, даже под страхом смертной казни, не выпытает у меня вашей страшной тайны. Не волнуйтесь.
– Если кто-нибудь… если он узнает, меня выгонят с работы, а у меня мама и ребенок маленький.
– Кто… он, Елена Николавна?
– Никас, – тихо и твердо сказала Хелен. – Когда он брал меня на работу, десять раз спросил, нет ли у меня детей, и даже взял расписку, что, пока я на него работаю, никаких детей у меня не будет.
– Зачем?!
Теперь Владик смотрел на нее во все глаза. Она вяло пожала плечами.
– Ну, он говорит, что терпеть не может детей и беременных баб тоже. Он говорит, что дети – это гадость, и баба, у которой они есть, не работник. Что баба тогда все время думает о том, что ей нужно кормить детей, бежать домой,
– Что у нее в голове?!
Хелен опять вяло пожала плечами.
Владик непочтительно фыркнул и покрутил головой.
– Постойте, то есть вы хотите сказать, что по доброй воле подписали бумагу, в которой говорится, что детей у вас нет и не будет, потому что это не нравится Никасу?!
– А что тут такого?!
– Как что?! А если, ну, я не знаю, вы замуж вышли и у вас ребеночек получился, что тогда делать?
– Я не могу выйти замуж. Об этом в расписке тоже говорится. Если я выхожу замуж, меня выгоняют с работы в двадцать четыре часа и последнюю зарплату удерживают. Я должна сначала уволиться, а потом выходить замуж и рожать детей.
– Да это анекдот какой-то! Так не бывает!
– Бывает. Помните, группу «Ну-ну»?
– Смутно, – честно признался Владик Щербатов.
– Вот у них продюсер тоже требовал, чтобы они не женились! Там пели четыре мальчишки, и продюсер считал, что у холостых больше поклонниц. Хочешь жениться – уходи из группы. А группа на всю страну гремела, денежки они получали хорошие, славы было много, куда же уходить-то?
– Так у них хоть славы было много, а у вас что?!
– А у меня зарплата, – жестко сказала Хелен, – которая в моем родном городе никому и не снилась! И Димку я летом в Турцию отправлю с мамой. Загорать и в море купаться. И в школу хорошую отдам. И преподавателя найду по английскому языку. И книжек куплю самых лучших. И самой лучшей еды. – Она перечисляла, будто заклинание творила. – И когда-нибудь я накоплю на квартиру и уйду с этой поганой работы. И тогда мы с Димкой поедем на рыбалку, и я научу его ставить донки!..
Владик Щербатов, если бы не сидел в кресле, не упирался ладонью в щиток, непременно упал бы замертво – от изумления.
Он не знал, что сказать, и поэтому сказал первое, что пришло в голову:
– Вы… рыбалку любите?
– Люблю.
– И я люблю.
– Хорошо.
Они помолчали. Ливрейный, устав стоять возле лимузина, отошел и занял позицию возле высоченных дверей, сиявших на солнце начищенными медными ручками.
Откуда оно вдруг взялось, балтийское тусклое осеннее солнце? Непонятно. Но оно вылезло откуда-то и теперь сияло в вымытых окнах, в полированных боках машин, в золоте исаакиевского купола.
– И спасибо за помощь. Никто мне не помог, а вы моментально все устроили.
Владик пожал плечами.
– Нет-нет, на самом деле!.. Вы же не обязаны, тем более что мы с вами все время ссоримся.
Владик опять пожал плечами. Он не знал, как разговаривать с этой Хелен, которая мечтала поехать с сыном ставить донки и называла свою работу поганой!..
– И телефон у мамы не работает! Что с ним могло случиться? Утром я уезжала, все работало!
– Дмитрий Евгеньевич просил ему в пять позвонить. Вы позвоните, и все узнаете. А пока вам все равно никто ничего не скажет.