Жизнь, по слухам, одна!

Устинова Татьяна Витальевна

Странное дело. Или они давно не живут вместе?..

…Вроде живут, она же тогда, в гостинице, говорила что-то маловразумительное, мол, этот самый муж хочет ее убить из-за этой самой квартиры, и прижимала к сердцу портфельчик, а Глеб стоял над ней и с каждой секундой злился все больше.

Он ушел бы от нее и ее портфельчика, если бы мог. Но он никогда не мог оставить ее пропадать, он должен был мчаться, спасать, тащить ее в укромное место и там ухаживать за ней – коленку заклеивать, к примеру.

Впрочем, в этот раз роли изменились. Спасением занималась она. Если

бы он тогда, в гостинице, ушел от нее, не оставив номер своего телефона, если бы она не стала ему звонить, если бы не помчалась на выручку, еще неизвестно, чем бы кончилось дело!

– Да брось ты, – сам себе сказал Глеб Звоницкий. – Все известно. Ты бы там до сих пор лежал, под тем кустом!

Ну, таможенный чиновник, устрою я тебе «Танец с саблями» композитора Арама Хачатуряна!..

– Глеб, – пропищала Катя из-за двери. – Ты как там? Жив?

– Да.

– Тебе помочь?

Опершись ладонями о мраморный столик со штучками, Глеб некоторое время подышал открытым ртом, чтобы ребра приладились друг к другу. На глаза ему все время лезли две зубные щетки в стаканчике.

Итак, значит, муж, который хочет ее убить, – не выдумка. А подругу, между прочим, уже убили.

Какая-то ерунда. Ерунда какая-то.

Надеть брюки он не смог, конечно. Погружаться в мужнин халат тоже было выше его сил. Запакованный новый халат остался где-то в гостиной. Кряхтя, Глеб нагнулся – ребра цеплялись друг за друга и не давали дышать, – поднял с пола полотенце и замотал в него некоторое количество собственного тела. Как мог, так и замотал.

В голове стучало, и этот стук мешал ему думать.

– Глеб, ты там как? Не упал?

– Нет.

– Что? Я не слышу!

Он распахнул дверь ванной, чуть не ударив ее по носу.

– Господи, какой ты красный! Тебе бы полежать. Давай, я тебя провожу на диван, а?

И она взяла его под руку. Он был весь мокрый, от жары и от усилий, которых теперь требовало каждое, даже самое незамысловатое движение, и то, что она ладонью чувствует, какой он мокрый, было ему неприятно.

Пристроив его на диван, она куда-то убежала и через некоторое время вернулась с подносиком. На подносике был стакан и запотевшая бутылка зеленого стекла.

– Это минеральная вода, – объяснила Катя Мухина. – Холодная. Тебе, наверное, пить хочется.

Колючая холодная вода полилась ему в горло, остужая горящие огнем внутренности, и сразу стало немного легче.

Вдруг оказалось, что за окнами уже темнеет, осенние глухие питерские сумерки вплотную прижимаются к окну, с которого откинута легкая занавеска.

– Может, ты хочешь есть?

– Кать, ты говорила, что твой муж хочет тебя убить из-за квартиры. Ты это выдумала или он тебе угрожал реально?

У нее изменилось лицо. Глеб, который смотрел на Катю очень внимательно, увидел это мгновение. Она ухаживала за ним, приносила брюки, подносик и стаканчик, и это была одна Катя. Как только он спросил про мужа, эта Катя исчезла и вернулась та, которую он видел на диване в гостинице, – втянувшая голову в плечи, беспокойная, даже как будто немного сумасшедшая от беспокойства. И глаза у нее изменились, стали какие-то… блуждающие.

– Я…

это сейчас совершенно неважно, Глеб. Важно, что Ниночку убили, и ты должен мне помочь. Я тебя искала, чтобы ты помог, потому что я одна не справлюсь, а Ниночка не может… я должна… я не могу ее бросить, понимаешь?..

Она и заговорила как та Катя, казавшаяся немного сумасшедшей.

– Катя. Сядь.

Она посмотрела на него.

– Сядь и поговори со мной спокойно.

– Я спокойна. Я совершенно спокойна.

– Я вижу.

Преодолевая боль в ребрах, Глеб потянулся, взял ее за руку, подтащил к дивану и усадил рядом с собой. Она покорно села.

– Расскажи мне про своего мужа. Где он сейчас?

Она пожала плечами.

– Ты не знаешь?

– Наверное, на работе. У него есть какая-то работа, и он время от времени на нее ходит. Он художник, ты знаешь?

– Он живет здесь, с тобой?

– Иногда живет, а иногда нет.

– Что это значит?

Катя вздохнула протяжно.

– У него есть Илона. Я ее несколько раз видела. Она такая… яркая. Однажды он с ней в отпуск полетел, а я думала, что он со мной полетит, понимаешь? Я ему на работу позвонила, и мне сказали, что он уехал. Я зачем-то помчалась в аэропорт и увидела их там. Это давно было, несколько лет назад. Понимаешь, мы так долго собирались в этот отпуск, и папа за все заплатил, а Генка поехал, но не со мной. Я тогда хотела его убить. Не он меня, а я его, потому что это было невыносимо. Я смотрела на них и думала, что мне ничего не остается делать, только убить его!

– Ну? А потом?

– А потом папа погиб, и мамы не стало, и я… Короче, Генка разводиться не хочет. А я его… боюсь! Папа так составил документы, что квартира переходит в мою собственность только через несколько лет. То есть она как бы моя, но одновременно я не могу ничего с ней сделать. В ней можно жить, но нельзя ни продать, ни поделить, понимаешь? А если мы разведемся, Генка не получит ничего! Папа думал, что так будет лучше, на всякий случай, мало ли что в жизни бывает. Он мне всегда говорил – не горюй, дочка, прорвемся! Куда он собирался прорываться? Ему всегда казалось, что меня надо защищать, что я слабая и глупенькая, вот он и защищал, как мог. Он думал, что все предусмотрел, только одного он не предусмотрел… ну, того, что его убьют.

И тут она заплакала и стала тыкаться лицом ему в руку, как собачонка, и Глеб обнял ее и стал укачивать, и ее мокрая горячая щека прижималась прямо к его сердцу, которое тяжело стучало в ребра.

Бедная девочка.

Она шмыгнула носом и потерлась щекой о его плечо. Как-то очень естественно, словно делала так сто раз.

– Что ты говоришь?

– Я говорю, расскажи мне, чем он тебе угрожал, этот твой Генка!

– Да он мне не угрожал, Глеб. Просто в один прекрасный момент он стал жить так, как ему удобно. Ну, словно меня нет совсем. Вообще. Я однажды из Белоярска вернулась, еще родители были живы, а у меня на кровати чужая рубашка, скомканная, а в ванной на самом видном месте тампоны дамские. Это она специально оставила, чтобы я была, так сказать, в курсе. Ну вот…