Жизнь поэта
Шрифт:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье.
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
Любовь
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут - и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Стихотворение это Пушкин направил декабристам с А. Г. Муравьевой, также уезжавшей вслед за М. Н. Волконской к мужу, на каторгу.
И с нею же передал И. И. Пущину другое стихотворение, написанное 13 декабря 1826 года, накануне годовщины дня восстания декабристов.
Пушкин напомнил в нем Пущину, как тот навестил его самого, ссыльного поэта, в Михайловском:
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!
Вспоминая, как Пущин «день изгнанья, день печальный с печальным другом разделил», как «судьба рукой железной разбила мирный наш лицей», Пушкин спрашивал:
Скажи, что наши? что друзья?
Где ж эти липовые своды?
Где ж молодость? Где ты? Где я?..
Не желая, быть может, излишне волновать друга, Пушкин эти стихи оставил в черновиках и не послал Пущину.
В те дни, когда Муравьева прибыла на каторгу, Пущин находился еще в крепости. Его привезли лишь через год, и в самый день его приезда она подошла к окружавшему читинскую тюрьму частоколу, подозвала Пущина и через щель передала ему пушкинское послание.
«Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом... Отрадно отозвался во мне голос Пушкина!» - читаем мы в позднейших «Записках» Пущина...
Пушкину не дано было прочесть эти «Записки» и осведомиться о том, как «озарило заточенье» друга его послание. И не сразу дошел до Пушкина написанный поэтом-декабристом А. И. Одоевским ответ на его послание:
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
Но лишь оковы обрели.
Но будь спокоен, бард: цепями,
Своей
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный наш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И вновь зажжем огонь свободы.
И с нею грянем на царей.
И радостно вздохнут народы.
* * *
Ответ декабриста А. И. Одоевского на послание А. С. Пушкина.
В этот второй свой приезд в Москву после ссылки Пушкин остановился у С. А. Соболевского, на бывшей Собачьей площадке, близ Арбата.
На протяжении пяти месяцев своего пребывания в Москве поэт часто бывал в доме Ушаковых на Средней Пресне, 16. С сестрами Ушаковыми, Екатериной и Елизаветой, у него сложились весело-беззаботные, светлоинтимные, дружеские, с оттенком влюбленности, отношения.
В доме Ушаковых царил особый культ Пушкина. Домашний альбом был заполнен стихами, рисунками и карикатурами поэта. На фортепьяно лежали ноты на стихи Пушкина. Его можно было нередко встретить со старшей, семнадцатилетней красавицей Екатериной на вечерах и концертах. И в обществе начали даже поговаривать, что Пушкин хочет связать с нею свою судьбу. Но и здесь его постигла неудача, несмотря на большую взаимную симпатию.
Поэт посвятил сестрам не одно стихотворение, а перед отъездом из Москвы, 16 мая 1827 года, написал Екатерине Ушаковой:
В отдалении от вас
С вами буду неразлучен,
Томных уст и томных глаз
Буду памятью размучен;
Изнывая в тишине,
Не хочу я быть утешен, -
Вы ж вздохнете ль обо мне,
Если буду я повешен?
«Если буду я повешен...» - это были снова мысли о декабристах...
* * *
Дом Д. В. Веневитинова в Кривоколенном переулке, 4. Здесь А. С. Пушкин читал 12 октября 1826 года «Бориса Годунова».Фотография.
Еще с середины 1826 года нависшее над Пушкиным дело по поводу стихотворения «Андрей Шенье» не было закончено. В январе 1827 года следствие возобновилось.
Четыре раза вызывался Пушкин к московскому обер-полицмейстеру Шульгину для дачи показаний и после исчерпывающих ответов на все поставленные ему вопросы раздраженно заявил, что больше ему ничего уже не остается сказать в доказательство истины.