Жизнь после Жары
Шрифт:
Но писали они ей в основном днём и вечером. Ночью же Олива снова погружалась в свою книгу — вычитывала на предмет ошибок и повторов, что-то вырезала, вшивала, перелицовывала, как солдат гимнастёрку.
В этот раз Оливе что-то нездоровилось. Её познабливало от недостатка сна, кофе вызывало тошноту. Она выключила компьютер и легла, но уснуть не удавалось. Какое-то странное напряжение охватило её. Не удавалось даже закрыть глаза: напряжение было слишком сильно, и она лежала, вперив открытые глаза в потолок, и как будто чего-то ждала,
Тинькнул телефон. Олива встрепенулась до последнего нерва. Она угадала, что это ни кто иной, как Салтыков: было по всем параметрам странно и неожиданно, что он, не писавший ей почти полгода и не собирающийся писать, вдруг ни с того ни с сего взял и написал, но Олива не удивилась: она поняла, что ждала всю ночь именно этого.
«Мелкий, я тебя люблю!»
Она опешила. С чего это он вдруг? Однако, быстро накатала ответ:
«Салтыков, ты чего, белены объелся, что ли? Какое «люблю»?»
Звонок не заставил себя долго ждать. Трек «Frog Machine» от Infected Mushrooms, поставленный специально на Салтыкова, ещё год назад, когда у него тоже на телефоне стояла эта мелодия, и он собственноручно перекачал её на телефон Оливы. Это было тем летом в Архангельске, когда Гладиатор обозвал Оливу и Салтыкова «парой Ктулху» и ржал над ними, что у них теперь даже телефоны звонят одинаково, и всякий раз, когда у кого-то из «Ктулху» звонит сотовый, оба синхронно бросаются искать свой телефон, и каждый думает, что звонят ему. У Салтыкова на дисплее телефона была фотография Оливы — та самая, где она с распущенными «каскадом» чёрно-каштановыми волосами, рваной чёлкой наискосок, как у Эмо, со стервозным милым личиком, красивая. Фотография была сделана в Москве у памятника Димитрову, в тот день, когда Салтыков делал Оливе предложение руки и сердца. Салтыков держал её у себя на телефоне как талисман. А потом ему всё это надоело, и через несколько месяцев он убрал с дисплея фотографию Оливы и заменил на своём телефоне мелодию звонка. Однако, Олива почему-то продолжала держать на своём сотовом ту же самую мелодию и теперь.
— Ну, что тебе? — спокойно спросила она, взяв трубку. Спросила она это таким будничным голосом, как будто все эти полгода он каждый день звонил ей.
— Мелкий, ты не спишь?
— Идиотский вопрос, заданный в полпятого утра, — хмыкнула Олива, — Так что ты от меня хочешь?
— Я хотел поговорить с тобой…
— Я слушаю.
В трубке повисла тишина.
— Так о чём ты собирался со мной говорить? Я слушаю тебя, — бесстрастно повторила Олива.
— Видишь ли, мелкий… Это не телефонный разговор…
— А какой же? Граммофонный?
— У тебя номер аськи остался тот же? — Салтыков пропустил ехидство Оливы мимо ушей, — Выйдешь сегодня вечером в сеть? Сможешь?
— Нет, — отрубила Олива, — Если тебе что-то надо, говори сейчас.
— Это в двух словах не скажешь, — замялся Салтыков, — Мелкий, я напишу тебе в аську днём, хорошо?
—
— Ну, вот и хорошо, мелкий. Значит, я тебе стукнусь сегодня. Договорились?
— Как хочешь. Мне всё равно.
— Ну, вот и договорились, — и Салтыков, закругляя разговор, тоном, каким обращаются к маленьким непослушным детям, заявил: — Я тебя люблю, мелкий. Слышишь меня?
— Слышу, — безразлично произнесла Олива, — Ничего пооригинальнее придумать не мог? На меня уже эти сказки не действуют.
Салтыков не стал спорить и просто прервал связь. Так он делал всегда, когда заканчивал разговор. И от собеседника не зависело ровным счётом ничего, чтобы оттянуть этот конец хотя бы на полминуты.
Глава 37
В седьмом часу утра из клуба вернулась Яна и, притворив за собою дверь, вошла в комнату. Она удивилась, увидев, что Олива лежит поверх одеяла и смотрит перед собой каким-то странным, мутно-блестящим взором. Глаза её были воспалены, щёки пылали нервными красными пятнами. «Неужели опять началось?» — тревожно подумала Яна, не зная, чем ещё объяснить странное состояние подруги.
— Яна, — тихо позвала Олива, — Ты знаешь, он мне позвонил.
— Позвонил?
— Да.
— И что?
— Он сказал, что ему надо со мной поговорить. Сегодня. В аське.
— Зачем?
— Не знаю. Он не сказал.
Яна молча сняла с себя джинсы и топик, облачилась в пижаму. Её волосы насквозь провоняли сигаретным дымом. Олива вспомнила запах сигарет Салтыкова, его кашель курильщика со стажем — и заплакала.
— Ну вот… — проворчала Яна, — Чёрт бы его побрал. Что он от тебя хочет-то?
— Не знаю!!! — Олива разрыдалась, — Но я чувствую, что это неспроста!
— Ясен пень, неспроста. Однозначно ему что-то от тебя надо. Не любовь, — уточнила Яна, — А что-то другое.
— Но что, что?! Господи!!! Он же мне всю душу вымотал! Зачем он меня мучает?! Я всю, всю ночь не спала! И сейчас… Мне так плохо…
Олива заметалась по кровати, скидывая на пол одеяло. Красные пятна ещё резче обозначились на её бледном лице; воспалённые глаза стали ещё мутнее.
— Э, да у тебя жар, — Яна дотронулась ладонью до её лба, — Заболела ты, дорогуша. Надо измерить температуру.
Она сунула Оливе под мышку градусник, достала из аптечки Колдрекс, разбодяжила кипятком.
— Пей без разговору.
— Я больше не хочу, — прохрипела Олива, откидываясь на подушки.
Яна унесла кружку на кухню, вернулась, жуя на ходу слойку с повидлом. Олива, красная от жара, металась по постели и бредила. Яна вытащила градусник у неё из-под мышки — температура была под сорок.
— Уйди от меня!!! — завопила Олива в бреду, — Я тебя ненавижу!!!
— Чего ты, чего? — Яна потрясла её за плечо. Та подняла на неё мутные глаза.