Жизнь прекрасна, братец мой
Шрифт:
Где-то около полуночи Ахмеду померещилось, что в дверь стучат. Вскочив, он привстал на койке.
Показалось.
Ахмед потер лоб. Он смотрит на дверь хижины. Застукали нас, что ли? Он прислушался; только шум водокачки: шух-шух да шух-шух.
…Я открыл дверь. 1921 год. Уже четыре дня и три ночи мы в Инеболу. [21] Слышу ропот волн Черного моря. Два человека в галифе и папахах стоят перед дверью нашего номера, и со спины их освещает керосиновая лампа, горящая дальше в коридоре.
21
Инеболу — небольшой город в черноморском регионе на северо-западе Турции.
Сулейман и Тевфик
— Одевайтесь, господа.
— Что происходит? — спрашивает Тевфик.
— Собирайте ваши чемоданы.
— И мне прикажете тоже? — спрашивает Сулейман.
— Вы тоже.
Темная комната едва освещается ночником.
Тевфик поинтересовался:
— А вы кто такие будете?
— Мы из Айн-Пе.
Айн-Пе: военная полиция.
Один полицейский обратился ко мне:
— А вы не беспокойтесь, бей-эфенди. Можете ложиться.
Другой зажег керосиновую лампу.
— Не шумите.
Это он говорит не мне, а Тевфику и Сулейману.
У Сулеймана тряслись руки, когда он собирал чемодан.
— Завтра не выходите из номера, пока мы не приедем и вас не вызовем, — предупредили меня полицейские.
— Хорошо, но…
— Этих господ мы отправляем в Стамбул. На пароходе, через час. Доброй ночи.
Все вышли. Я вдруг подумал, что даже не попрощался с Тевфиком и Сулейманом, и мне стало не по себе.
…Четыре дня назад мой дед пошел на утренний намаз в мечеть на юскюдарской пристани; Сулейман, Тевфик и я сбежали из Стамбула в Инеболу.
Было два пути, чтобы добраться из оккупированного войсками Антанты Стамбула в ту часть Анатолии, которая контролировалась национально-освободительными войсками: либо сушей через Пендик, [22] либо по Черному морю.
Один из руководителей организации, доставляющей тайком из Стамбула оружие Мустафе Кемалю, [23] — родственник Сулеймана. Он снабдил нас тремя поддельными путевыми бумагами. На пароход мы сели в Сиркеджи. [24] Измученная, рассохшаяся, приплюснутая посудина — у гладильщиков утюги такие есть, вот на такой утюг и похож пароход. Мы вошли в нашу каюту; по стенам ползают тараканы; узкое, тесное помещеньице, и жара — как в аду. Тевфик прижался головой к иллюминатору и всплакнул: «Мы что же, больше никогда не увидим Стамбула? Уедем, а назад больше не вернемся?»
22
Пендик — район в азиатской части Стамбула; в описываемый период — городок в окрестностях Стамбула.
23
Мустафа Кемаль Ататюрк (1881–1938) — турецкий политик, государственный деятель и реформатор, первый президент Турецкой Республики. После того как Турция капитулировала в Первой мировой войне и была почти полностью оккупирована войсками Антанты, возглавил Национально- освободительное движение (1919–1923).
24
Сиркеджи — район на берегу Босфора в исторической части Стамбула.
Когда пароход затрясся под стук винтов, я вышел на палубу. Родственник Сулеймана говорил нам: «Сидите у себя в каюте, пока не выйдете в Черное море», — но шум винтов придал мне уверенности. К тому же у меня и так не хватило бы сил уехать из Стамбула, вдоволь, в последний раз не наглядевшись на Сарайбурну, на Мост, на свинцовые купола и игольчатые минареты мечетей, на Ташкышла.
Плывем мимо американского броненосца, мачты которого опутаны проводами. Возле Девичьей башни, перед Бешикташем, в изгибах Босфора — не протиснуться. Все Стамбульское море битком набито дредноутами, крейсерами, торпедоносцами, транспортными судами, пестро разукрашенными в целях маскировки. Сколько раз наблюдал я, содрогаясь от гнева, эту вражескую, эту надменную, эту свинцового цвета стальную толпу. Но сейчас я смотрю на корабли с верой в себя. Мне дела нет и до того, что в Стамбульском море подводных лодок плавает больше, чем кефали, скумбрии и тунца. Я еду в
Я на крышке носового трюма, среди нищей толпы мужчин и женщин, среди семей с чадами и домочадцами, среди корзин, сундуков и свертков палубных пассажиров. Я смотрю на свой город. Я не смотрю на какой-то один его квартал, береговой выступ или холм, а на весь город. Я знаю: сейчас там, перед казармами и арсеналами, парами стоят на посту часовые — шотландцы, новозеландцы, индийцы из английской армии. Они приближаются друг к другу, двигая руками и ногами, словно куклы в театре, затем, одновременно повернувшись кругом, удаляются друг от друга, потом сходятся вновь. Я знаю: такой вид охраны очень удобен нам. Когда часовые, повернувшись друг к другу спинами, расходятся, наши бросаются на них, конечно же, по ночам и, покончив с ними, пробираются в арсенал. Если на посту стоят индийцы, в особенности мусульмане, то никакой нож даже не требуется, потому что они, бедняги, не пикнув, сдаются, а иногда даже помогают. Я знаю: мы убиваем моряков, пехотинцев, артиллеристов, французов, англичан, американцев, итальянцев, греков, мадагаскарцев, австралийцев, когда они разбивают наши окна, бьют наших детей, нападают на наших женщин.
Я вышел из ворот парка Гюльхане на улицу. Вечереет. На улице пустынно. Только редкие прохожие.
И каждый идет, мрачно понурив голову. Я остановился. Где-то на повороте проскрежетал трамвай. Я сделал два-три шага. И увидел, что с верхней части улицы бежит женщина в чаршафе. [25] Я впервые вижу бегущую женщину в чаршафе. Ясно, что она от кого-то убегает, кто-то гонится за ней. Она не кричит. Лицо закрыто вуалью. Нет одной туфли, поэтому женщина прихрамывает. Глазами, привычными разглядывать скрытое под чаршафом и вуалью, я разглядел, что женщина пожилая. Обогнав задумчиво шагавшего по противоположной стороне улицы чиновника — я даже сегодня могу поклясться, что тот человек был чиновником, к тому же чиновником финансового ведомства, — женщина приблизилась ко мне и остановилась.
25
Чаршаф — длинное черное покрывало, закрывающее голову, часть лица и скрывающее очертания фигуры; употреблялось преимущественно в Турции.
— Спасите меня, братья.
Может, она сказала что-то другое. Но я точно слышал, что слово «братья» она произнесла.
В начале улицы показались два французских солдата — из Иностранного легиона. Бегут, размахивая руками. Женщина рухнула к моим ногам. Чиновник финансового ведомства пошел в нашу сторону. На перекрестке в нижней части улицы обернулся какой-то мужчина. Посмотрел. Остался, не двигаясь, на своем месте. Легионеры кувырком — мне так показалось — подкатились к нам. Я загородил женщину собой. Один из солдат ударил меня в ухо боксерским хуком. Я зашатался. В глазах у меня потемнело, точнее сказать, я зажмурился. Слышу голоса:
— Ты, Шинаси, займись-ка тем мерзавцем, слева…
— Хорошо.
Я открыл глаза. Легионеры лежали, вытянувшись, на мостовой.
— Давай, парень, проваливай отсюда. (Это мне).
— Обопрись на мою руку, сестра. (Это женщине).
— Бей-эфенди, ты тоже мотай отсюда… (Это чиновнику).
Их было трое. Молодые люди. А может, не молодые, может, мне так показалось. Я вижу их ножи. Один из них вытер свой нож о кушак и заткнул за пояс. Взяв женщину под руки, они скрылись в парке Гюльхане.
Мы убиваем оккупантов. Теперь они уже боятся ходить поодиночке по всем улицам Большого Стамбула и по переулкам центра в Бейоглу не только по ночам, но и днем. Я знаю: этот страх делает их еще более жестокими. Они сотрудничают с полицией падишаха и врываются в наши дома, пытают наших людей в полицейских участках, а после тех, кто выжил, ссылают в африканскую пустыню, на затерянные острова в океане. Я знаю: они становятся еще более жестокими, мы убиваем их, переправляем их оружие в Анатолию, но среди тех, кто их убивает, кто ворует их оружие, меня нет. Я не умею ни убивать, ни воровать оружие. Вот почему я обрадовался как сумасшедший, когда Сулейман, с которым мы работали вместе в одной газете — я периодически рисовал для нее карикатуры, — предложил мне перебраться в Анатолию.