Жизнь прекрасна, братец мой

Хикмет Назым

Он посмотрел на меня так, как умные смотрят в лицо законченным дуракам, и неделю спустя я, вновь нагрузив чемодан на ишака, отправился пешком в Болу. Погонщик мой был хромой.

ПЯТНАДЦАТАЯ ЧЕРТОЧКА

Ахмед вновь от корки до корки перечел сборник стихов, оставшийся после Зии. Кто знает, в который раз он его читал? Он вылил на земляной пол воды. Попытался лепить фигурки из глины. Сначала голову Аннушки. Не вышло. Потом — кошку. Тоже не вышло. Затем попытался написать стих. Только он не знал, о чем писать и как писать — тоже. Сколько себя помнил, никогда не мог освоить аруз. [30] Да и разве пишут сейчас арузом? Он попытался написать что-то размером хедже, [31] ритмом семь на

семь. Тем размером, каким написано: «В какую гавань держит путь стомачтовый тот корабль?» «Разлука — лишь ветка, роза моя; ты — самый горький плод». К слову «плод» можно подобрать кучу вариантов рифм. Но для написания второй строчки ни одна так и не подошла. «Если я стану поэтом, то любовных стихов писать не стану», — говорил я Аннушке. И откуда мне пришло в голову писать стихи? «В этом чертовом мире…» А почему это мир — чертов? Мир прекрасен. Что значит — мир прекрасен? Что прекрасного в мире? Для скольких процентов людей мир прекрасен? Людей — превеликое множество. Они даже не задаются вопросом: «Прекрасен ли мир?» — они живут среди несправедливости, голода, жестокости и смерти так, словно в мире нет несправедливости, нет голода, нет жестокости, нет смерти. Сколько процентов людей сражается с несправедливостью, жестокостью, смертью? Вот, мы сражаемся. Толпы людей, поднимающие революции на баррикадах, сражаются. А разве я не сражаюсь? Ожидая, когда проявится бешенство и я подохну от пули Измаила? Ах ты черт побери!

30

Аруз — стихотворный размер, сложившийся первоначально в арабской поэзии на основе чередования слогов с долгой и краткой гласной и затем воспринятый в ряде мусульманских стран Востока, в том числе в Османской империи. Традиционно арузом пользовались последователи традиции высокой литературы.

31

Хедже — стихотворный размер, использовавшийся в народной поэзии, построенный на простом чередовании слогов.

ШЕСТНАДЦАТАЯ ЧЕРТОЧКА

В Болу сменился мутасаррыф. [32] Преподаватели местного лицея, месяцами не получавшие жалованья, убеждаемые Ахмедом, решили идти к новому мутасаррыфу жаловаться, а если понадобится, то и бороться за свои права. Однажды в четверг, после полудня, выбранные представители, собравшись в кофейне «Айналы» — с большим зеркалом, — в гневе направились к правительственному особняку. Они прошли через рынок: преподаватель богословия родом из Румелии Шабан-эфенди и Ахмед — впереди, учителя математики, истории и литературы — позади. Шел дождь. Они следовали под зонтиками: один впереди, трое — позади. Ахмед был без зонта. Базарные торговцы и ремесленники с уважением и надеждой поприветствовали эту маленькую гневную процессию. Все до единого учителя, включая Ахмеда, имели на рынке долги. И весь рынок знал, зачем они идут к новому мутасаррыфу.

32

Мутасаррыф — в Османской империи глава административной единицы, района.

Они повернули за угол. Дождь усилился. Ахмед оглянулся. Позади из трех зонтиков осталось два.

— А где же наш литератор?

Историк ответил:

— Остался на рынке купить сигарет. Он нас догонит.

Учитель богословия Шабан-эфенди проворчал:

— Аллах Всемогущий, разве время сейчас покупать сигареты?

Они дошли до садов, один зонтик впереди, два сзади. Совершенно вымокшая женщина в черном чаршафе без вуали увидела приближавшихся — мужчин. Отвернувшись к садовому забору, они присела на корточки, пока они не прошли. Сады закончились, они вышли на грязный пустырь. Ахмед вновь оглянулся. Позади остался один зонтик.

— А где же историк?

Математик ответил:

— Сказал, что ему понадобилось кое-куда…

Преподаватель богословия Шабан-эфенди проворчал:

— Итиляфисты [33] — все такие. В самый неподходящий момент им приспичивает. (Историк был бывший итиляфист.)

Дождь полил как из ведра. Ахмед втиснулся под край зонтика преподавателя богословия Шабан-эфенди. Когда они входили в резиденцию мутасаррыфа, Ахмед оглянулся. Сзади не осталось ни одного зонтика. А Шабан-эфенди, закрывая свой зонтик на лестнице, пробормотал:

33

Итиляфисты —

члены партии «Хюррийет ве Итиляф» («Свобода и согласие»); либеральная политическая партия, действовавшая в Османской империи с 1911 по 1913 год. Была второй по величине партией в османском парламенте. Считалась оппозиционной партии «Единение и прогресс».

— Ты во всем виноват, Ахмед-эфенди. Разве за такое важное дело принимаются с такими людьми?

Перед плотно занавешенной, как в мечети, дверью Ахмед обратился к сидящему дворецкому:

— Мы к мутасаррыф-бею. Скажи, что пришли учителя гимназии.

Дворецкий вошел и тут же вышел.

— Пожалуйте.

Ахмед, приподняв тяжелый занавес, вступил в комнату. Мутасаррыф сидел за столом. В черной папахе, черноглазый, крупного телосложения.

— Мы, — заговорил Ахмед, — я и учитель богословия Шабан-эфенди, пришли к вам…

Мутасаррыф жестом прервал Ахмеда:

— Вас-то я вижу, а вот где учитель богословия?

Ахмед оглянулся. Шабан-эфенди нет. Ахмед пришел в ярость:

— Шабан-эфенди здесь, остался за дверью. Прикажите, пусть он войдет.

— Он не захочет.

— Мы вышли впятером, только я…

— Вы-то мне и нужны, сядьте.

— Наше жалованье…

— Я распорядился. Получите за месяц.

— Хорошо, но мы ведь…

Мутасаррыф вновь, подняв руку, прервал Ахмеда. Нажал кнопку звонка. Велел вошедшему дворецкому принести чай и добавил:

— Передай ходже-эфенди, что за дверью, пусть не ждет.

Дворецкий вышел. Мутасаррыф поднялся из-за стола. Встал перед Ахмедом.

— Ахмед-бей, — сказал он, — мне известно, кто вы такой, каковы ваши убеждения, какую деятельность вы ведете в городе и окрестных селах. И ваши товарищи тоже мне известны. Бухгалтер Осман-бей и судья уголовного суда Юсуф-бей. Известны мне и ваши сторонники.

Он замолчал, затем, положив свою огромную руку. Ахмеду на колено, медленно продолжил:

— Греческие войска наступают на Анкару.

— Что вы говорите? Опять?

— Анкара может пасть…

— Анкара может пасть? И что же будет, если Анкара падет?

— Мы объявим здесь большевизм.

— Большевизм?!

— Меня вы объявите президентом. Да и, по правде говоря, русские помогут. Мы создадим армию, освободим Анкару. Готовьте наших сторонников. Однако сейчас им обо мне ничего не говорите.

Ахмед смотрел на мутасаррыфа, словно оглушенный палкой. Что-то он понимал, чего-то не понял. Мутасаррыф говорил дальше, продолжая держать руку у Ахмеда на колене:

— Осман-бею и Юсуф-бею расскажите о моем предложении. Вы возьмете на себя Министерство внутренних дел, Осман-бей — Министерство финансов, а Юсуф-бей станет премьером…

Внезапно растерянность Ахмеда прошла. Он совершенно спокойно слушал мутасаррыфа, все понимал. Дворецкий принес чай, вышел. Мутасаррыф, медленно размешивая сахар, заговорил о начальнике полиции и начальнике жандармерии. Сказал, что первого еще можно будет перетянуть к себе, а вот второму доверять никак нельзя.

Когда Ахмед вышел от мутасаррыфа, в голове у него было все достаточно ясно. Спускаясь по лестнице, он прикинул, на кого можно будет положиться из учителей, на кого — из молодежного кружка. Преподаватель турецкого начальных классов, преподаватель физкультуры, учителя физики и химии… В молодежном кружке: инженер муниципалитета и его друзья. В деревне? Он улыбнулся. В деревне одни бедняки. На рынке — котельщик Ферхад и его друзья.

Дождь перестал. Османа и Юсуфа я поискал, но на месте не нашел. Где они, черт побери? Я сходил в кофейню «Айналы» — с большим зеркалом, — учителя, избранные представители гимназии, встретили меня смущенно и взволнованно.

— Жалованье мы получим, — сказал я, — но пока только за месяц, — и, так и не спросив: «Что же вы меня бросили на полпути?» — выскочил на улицу.

* * *

Юсуф — член Уголовного суда города Болу. Остальные члены суда и прокурор весьма ленивы и к тому же весьма немолоды. Уголовный суд в руках у Юсуфа. Я — преподаватель рисования начальных классов гимназии Болу. Розовощекий Осман-бей — бухгалтер сельскохозяйственного банка. С 1915-го по 1919-й он находился в Германии. От него я впервые услышал имя Маркса, но не только имя, а еще и слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А еще: «История есть борьба классов!» Но так как в школе нас учили, что история — это рассказ о королях и падишахах, то эти слова Маркса я понял как «История есть борьба между падишахами и королями» и считал, что это очень правильные слова. Неизвестно, какой падишах воюет с неизвестно каким королем, но страдает всегда народ. Но больше история такой не будет, мы уничтожим и королей с падишахами, и их борьбу…