Жизнь продолжается. Записки врача

Дорогова Евгения Викторовна

Учительница-комсомолка увела обезумевшего ребенка с кладбища, приласкала его, обогрела, накормила и некоторое время не оставляла одного. Он впервые в жизни ел городскую пищу — макароны, лежал на белых простынях. Потом пришел дедушка, по словам мужа, буквально упал в ноги учительнице и рассказал, что девочки болеют, одна из них умерла, он сам и бабушка тоже больны и без помощи Иванки им никак не выжить.

После четвертого класса та же учительница привела его в семилетнюю школу, находящуюся в большом селе, в десяти километрах от дома. Она же определила мальчика на квартиру и в подарок оставила на пропитание целый ящичек макарон, которые получала из города по почте от товарищей.

«А помнишь, как ты лечил меня?» —

затронула я более легкую проблему. «Еще бы не помнить, — успокаиваясь, ответил он. — Мой метод лечения был прямо противоположным отдыху и щадящему режиму, назначенному твоими врачами. Он заключался в запредельной для москвички физической нагрузке, четком распорядке дня, натуральном питании с огромным количеством витаминов».

Я просыпалась, когда хозяйка доила корову, затапливала печь, пекла хлеб и готовила еду для семьи на целый день. Одетая в старые огромные сапоги, ватник и большой хозяйкин платок, с корзиной для малины в руках, с граблями на плече, я почти бежала, пытаясь не отстать от Вани, быстро шагавшего впереди. На одном его плече была коса, на другом — ружье. Мы шли прямо на громадный яркий оранжевый диск выкатывающегося из-за горизонта солнца. На лесных полянах мощными взмахами Ваня косил траву. Я ворошила ее. Подлесок состоял из малинника. Большая корзина быстро наполнялась ягодами. Отдыхая, мы завтракали парным молоком, свежеиспеченным хлебом и малиной. К обеду, уставшие, возвращались домой, вынимали из печи горячие щи, каши, запеканки с коричневыми корочками сливок, ели с большим аппетитом и отправлялись спать: я — в свой уютный чулан, Ваня — на сеновал.

Меня будил шум строительных работ. Ветхий дом дождался хозяйских рук. Удалив сгнившую дранку, Ваня покрывал крышу тесом. Мы с девочками цеплялись за толстенные канаты, перекинутые через систему блоков, висли на них и таким образом поднимали вверх невесть откуда взявшиеся доски. Ваня подхватывал их и прибивал к стропилам. Звучные удары эхом оглашали окрестности.

После ужина, когда день начинал меркнуть, Ваня впрягался, как конь, в тележку на двух большущих колесах, и мы впятером снова шли в лес, чтобы забрать подсохшую, утром скошенную траву. По ухабистой лесной тропинке возок шел туго, и мы, чтобы облегчить тягу, толкали его изо всех сил сзади. При этом мы еще и пели. Ванины сестренки выучили за лето все песни, которые я могла вспомнить. Вернувшись домой, «работники» без сил падали на свои постели и засыпали крепким сном до рассвета.

ИЛЬИН ДЕНЬ

Уже больше месяца я была гостьей Вани в его деревеньке среди дремучих лесов Поволжья. Отпуск близился к концу. Летние каникулы между первым и вторым институтскими курсами неожиданно оказали на меня огромное влияние. Из слабой, худой и бледной московской студентки, сопровождаемой диагнозом «эндокардит», я превратилась в веселую, крепкую, загорелую и сильную девицу. Заслуга в этом чуде целиком принадлежала моему другу Ване. Я искренне привязалась к нему, любила его как брата, чувствовала себя под его опекой спокойной и защищенной.

Он и впрямь являл в своем лице сразу всех трех моих братьев: был корректен, немногословен, авторитетен, как мой старший брат Аркашка, обладал юмором и тактом, развлекая меня, как мой средний брат Вовка, и был рыцарем, как младший брат Гошка.

В конце июля до окончания отпуска оставалась еще неделя. Однажды, вороша сено, я засорила глаза. Правый глаз покраснел и распух. Не найдя в нем соринку, Ваня заволновался и решил вести меня в город к врачу.

Перейдя нашу речку вброд, мы дошли до грунтовой дороги и углубились в сумрачный лес. Вековые деревья в предрассветной мгле были темными, окутанными туманом. Лес пугал своим дыханием, звуками и движениями ветвей. Ваня уверенно шел рядом, держа меня за руку, как ребенка. В другой руке он нес ведерную корзину

свежей черники, за плечом — ружье.

Через час пути, как по волшебству, картина окружающего мира изменилась. Взошло солнце. Лес стал дружелюбным, чарующим своим великолепием. Деревья поредели, перелески стали перемежаться лугами и полянами. Страх сменился радостью и восторгом от неописуемой красоты природы и царящего вокруг покоя.

Наша двадцати пяти километровая дорога соединяла три деревеньки с городом Юрьевец. Обширные поля, засеянные льном, выглядели в июле небесно- голубыми, а цветущей гречихой — интенсивно-розовыми. Тугие остистые колоски созревающей ржи блестели на солнце желтыми и нежно-зелеными красками. Вокруг необъятное пространство лугов и полей оставалось безлюдным. Я была потрясена и очарована. Природа лечила мое сердце не только от недавно перенесенного горя, но, определенно, от болезни.

Ваня был весел, остроумен и красив. Мы непрерывно смеялись и легко преодолевали километры пути. В полях вблизи деревень я увидела настоящее чудо: избушки бабы Яги, будто сошедшие со страниц сказок. Ни в Московской, ни в Тамбовской областях ничего подобного я не находила.

На толстой ноге стояли бочкообразные избушки с крышами, похожими на нахлобученные шапки, на макушке которых крутились крылья, ловящие ветер.

Сама же избушка стремительно вращалась вокруг своей оси. Ваня объяснил мне, что это — крупорушки, мельнички для очищения семян овса, проса и гречихи от оболочек. А выглядевшие несколько иначе, но тоже бешено крутящиеся — маслобойни для получения масла из семян льна. Мы даже сошли с дороги, чтобы рассмотреть их поближе. Ведя меня между ними, Ваня серьезно сказал: «Если захочешь тут жить, я тебе такую избушку срублю». До революции зерно для помола со всей округи свозилось на мощную ветряную мельницу, стоящую у нашего дома.

Увидя нас, жители выходили на дорогу. Ваню знали все, так же как его отца и деда. С радостью и слезами они обнимали фронтовика, вернувшегося из пекла войны живым и невредимым. Звали в гости. Объятий и слез сельчан не избежала и я.

К девяти часам утра дорога вывела нас на высокий берег Волги. Город Юрьевец тянулся параллельно реке, между ней и высоким, как гора, правым берегом. Центральная улица называлась Советской. Районная Юрьевецкая больница, она же и поликлиника, находилась на берегу реки. Городские дома были деревянные, в основном одноэтажные, украшенные затейливыми орнаментами и окруженные садами. Центральную площадь города окружали старинные неработающие храмы.

Доктор встретил Ваню радостно, узнав в нем внука Алексея Ивановича, хорошо знакомого ему по прежним временам. Меня пригласили в просторную приемную как коллегу, друга и гостью Вани.

Пожилой, сухощавый, энергичный доктор назвал меня барышней. Через огромную старинную лупу в деревянной оправе он внимательно рассмотрел мои глаза и вытащил впившуюся в веко бесцветную колючку. Затем из шкафов с медикаментами взял какие-то порошки, смешал их, растер в ступке и сам приготовил глазные капли. От них боль в глазу тут же прекратилась.

Ваня бережно убрал пузырек в карман и стал отдавать доктору корзину с черникой. Но тот, весело смеясь, от подарка отказался и велел нам прибыть к нему домой в гости в полдень.

До приглашения оставалось целых три часа. Не нести же ягоды домой! Ваня повел меня в торговые ряды и по дороге рассказал, что в своем сиротском детстве приходил сюда много раз. В пятый класс он должен был пойти в новую школу в большом чужом селе. Все лето он собирал и носил различные ягоды в тяжелых корзинах по этой длинной дороге на здешний рынок. К осени на вырученные деньги мальчик смог купить себе новые сапоги и зимнюю одежду. Особенную радость доставляли ему приобретенные крепкие заводские лыжи, на которых он пробегал зимой десять километров от дома до школы и обратно, если позволяла погода.