Жизнь прожить – не поле перейти
Шрифт:
– Эко куда хватил! – удивился Ефим.
– А что? Вона, графия, помещики, богатеи всякие, пишут о своей жизни. А нам, казакам, запрещено, что ли чай?
– Ну, ты и даёшь, – восхищенно проговорил Ефим.
– У нас в станице, тоже много чего интересного происходит, успевай лишь записывать. Вона, анадысь, друзьяк мой, станичник загулял с замужней бабой, жалмеркой, а затем вообще увёл её от живого мужа. Разве это не роман? Похлещи твоего графа Толстого, будя! А сейчас, во время войны? Успеваешь только помечать в тетрадке интересное, чтоб не забыть,
– Эко куда тебя понесло.
– А что, наши станичные старики гуторят, что донские казаки пошли ещё от воинствующих амазонок древних времён. Мы их прямые потомки.
– Не может такого быть!
– Истинную правду гуторю, – проговорил казак и осенил себя крестным знамением, – к нам на Дон, ещё до войны, ученые люди приезжали, курганы раскапывали, а там могилы находили с бабьими скелетами. Так в курганах, где бабьи кости были, находили ещё мечи, ножи, копья и наконечники стрел. Там же были и бабьи украшения – четки, золотые гребни и разные другие вещи, которыми пользуются только бабы. Ученые люди гуторили, что это могилы женщин – воинов, которые проживали в степях Дона много веков назад, и называли их «амазонками».
– Не верь ему солдатик, – вмешалась в разговор молоденькая сестра милосердия, которая тихо подошла к разговаривающим и остановилась, заинтересовавшись беседой, – ученые люди говорят, что казаки произошли от беглых крепостных крестьян Орловской, Тамбовской и Воронежской губерний. Они сбежали на Дон от господ, да там и осели на постоянное жительство. Это было ещё при правлении матушки-императрицы Екатерины II.
– Да нехай так гуторят. Какие крестьяне и сбежали на Дон, так у нас их «пришлыми» до сих пор прозывают, – обиженно проговорил казак, – а донские казаки произошли от амазонок. У наших казаков даже язык свой есть, отличный от великорусского и иных народов России, проживающих в наших местах.
– А ну, скажи, что-либо на нём, – заинтересованно проговорил Ефим.
– Непосвященный не должен его слышать, а тем более в присутствии бабы. На нем гуторят только казаки промеж себя, а бабам не положено его знать.
– Да брось ты, казак, – стала поддразнивать его сестра милосердия, – всё ты здесь выдумал, так уж честно и скажи, а не морочь людям голову!
Казак зло взглянул на сестру милосердия и произнёс несколько фраз, на каком-то мелодичном, свистящем языке, похожем на пересвист лесных птиц весной.
Сестра милосердия фыркнула и пошла по своим делам, а Ефим произнёс удивленно:
– Здорово у тебя получилось! Ну, и что ж ты сказал?
– Я сказал, что бабам никогда не следует верить. У них одни только глупости, гадости, да пакости на уме.
– И давно ты ведёшь записи?
– Да почитай ещё мальцом был. Лишь научился писать и читать, так меня уже тянуло всё записывать на бумаге. Бывало, станичные хлопцы начнут драку промеж собою, а мне интересно, кто первым начал, за что стали драться, кто победил. Всё это у них расспрошу, а затем записываю в тетрадку.
– Не боишься, что потеряются?
– Нет, они в хате, в станице у отца, в сундуке надёжно схоронены.
– Молодец, тебе уже пора книгу писать.
– Вот война закончится, и сяду писать книгу. А пока Россию – матушку от ворога защищать надо.
– И то верно! Откуда ж ты сам такой?
– С Дона я. Есть такая станица Базковская, наши станичники её Базками кличут. У нас там две станицы. Базки и Вёшки, как две близняшки, две сестрицы на противоположных берегах реки раскинулись, друг на друга влюблено глядят, не налюбуются, да в водах батюшки – Дона отражаются.
– Дома кто остался?
– Отец, да жена с дочкой, братья все на войне, а сестер нет.
– Как звать-то тебя казак?
– Харлампием Ермаковым.
– Что ж, не буду мешать Харлампий Ермаков, удачи тебе, казак!
– Спасибо на добром слове, – ответил казак и, задумавшись немного, снова углубился в записи.
Ефим отошел в сторонку, слегка завидуя упорству казака, его стремлению притворить мечту в реальность.
Ефиму еще не удавалось видеть живого писателя, пусть даже и начинающего, хотя с мертвым писателем ему довелось увидеться ещё в 1910 году.
В середине октября 1910 года, Ефим только устроился работать разнорабочим на Льговский сахарный завод, однажды на железнодорожной станции он повстречал Николая Сероштанова:
– Привет, Колюха, – радостно поздоровался Ефим.
– Привет, Фима, – ответил Николай.
– Ты где запропастился в последнее время?
– Да на железке помощником машиниста устроился, вот и кручусь спозаранку, до ночных сумерек.
– То-то ж тебя не видать! Работа нравится?
– А то! Я давно мечтал стать машинистом! Хочешь, могу тебя прокатить на паровозе!
– А можно?
– Спрашиваешь! Машинист – мужик хороший, я с ним договорюсь.
– Тогда я согласен, мне тоже паровозы нравятся.
На этом друзья и сговорились, но исполнить обещание Николай смог только в первых числах ноября того же года.
Он сам отыскал Ефима и предложил:
– Завтра мы с машинистом должны отправиться в поездку на Рязано-Уральскую железную дорогу, а наш кочегар заболел. Хочешь, вместо него поехать с нами?
– Конечно!
– Тогда с первыми петухами вставай и дуй на станцию, мы тебя будем ждать.
– Хорошо.
Так Ефим и сделал. На следующий день рано утром он уже был на станции. Паровоз, на котором работал Николай, уже стоял около перрона под парами, натужено отдуваясь и устало попыхивая, как большой шмель, собравшийся сорваться в полёт с цветка клевера.
– Молодец, что пришел, – обрадовался Николай, – давай, залезай в будку.
Ефим долго уговаривать себя не дал и быстро залез в будку машиниста.
Это было маленькое помещение с различными ручками и рычагами управления.