Жизнь, прожитая не зря
Шрифт:
Пьянка превратилась в оргию. Женщин отволокли в кусты, и лезли теперь туда все поочерёдно. Другие — уже пресыщенные, разморённые — сидели и лежали вокруг скатерти, непрестанно подкрепляясь водкой. Гасан превратился в ненасытного зверя. Он снова и снова продирался сквозь колючие узловатые ветки к распростёртым на земле потным голым женским телам. И даже выпитая им почти целая бутылка не могла свалить его с ног.
Солнце упало за гребень горы, и сумерки сгустились быстро. В воздухе
На поляне копошились пьяные тела. Одни лежали на бурках, разостланных прямо на траве, другие сидели возле скатерти, на которой валялись погрызенные куски мяса и пустые бутылки. Из-за кустов всё ещё нёсся громкий рёв, пьяный грубый смех Аиды, грязная матерщина.
Гасан, отодвинувшись от исцарапанной в кровь Хадижки, приподнялся и, присев на корточки, почесал затылок. Внезапно он подумал о сыне, вспомнил, как они прощались сегодня утром, как он твёрдо обещал вернуться к ночи.
«Ведь Джабраил ещё никогда не пас один стадо так долго», — подумал Гасан. И в памяти вдруг всплыли недобро слова халиловского тоста.
«Пойдёшь на охоту — сын умрёт», — отдалось где-то внутри гулким эхом. И сразу сделалось неспокойно, засвербило, заскребло внутри. Горец хмельным, тяжёлым взглядом посмотрел в сторону деревьев, возле которых привязал коня.
— Чё стало? — спросила Хадижка, приподняв голову.
Гасан плюнул под ноги и повернулся к ней.
— Уже темно, — ответил он после паузы. — Назад пора ехать. Я не отсюда.
Хадижка, перевернувшись на живот и подперев голову ладонью, слегка усмехнулась. Блестящими глазами смотрела на Гасана прямо, и на её губах заиграла улыбка.
— Зачем тебе возвращаться, — протянула она. — Уже поздно. И темно. Тебя съедят волки.
— Какие, на хрен, волки! Тупые вещи не говори, — Гасан раздражённо взмахнул рукой. — Там сын один со стадом остался.
Хадижка, слегка прищурившись, смотрела на него в упор.
— Я пошутила. Твой сын, наверное, не маленький. Справится и один.
Чабан помолчал. Внимательно посмотрел сначала на проститутку, потом — на две недопитые бутылки водки. Ехать назад ему и правда совсем не хотелось.
«Ведь ему уже двенадцать. А без меня ничего не может. Даже баранов пасти как следует не научился. Я в его возрасте уже один вовсю стадо гонял», — мысли в голове Гасана шевелились с натугой.
Он поднял глаза.
— А тебе что, остальных мало? — спросил он после недолгого молчания и кивнул на кусты, из которых доносились пьяный гогот, крики, визг, ругань.
— Они слишком грубые.
— А я что, нежный, что ли? — удивился Гасан.
— Ты добрее, — Хадижка вдруг схватила его за руку и потянула к себе. — Оставайся, да.
— Я добрее?! — удивился он ещё сильнее, подаваясь вперёд.
— Ну, ты хоть не издевался, как тот, который меня водку пить заставил. Целый стакан. Меня чуть не вырвало.
— А чё, тебе не понравилось.
— Я
— Не любишь? А что любишь?
— Пиво ещё могу выпить, а водку терпеть не могу. Она слишком крепкая и горькая.
Гасан помолчал, посмотрел на неё задумчиво.
— Чего, у неё в доме живёшь? — и он указал рукой в сторону кустов.
— Нет, в Городе Ветров. А сюда так приехала, на пару дней.
— А там чем занимаешься?
— Работаю, — ответила она коротко, с безразличием.
Чабан скривился насмешливо.
— В сауне работаешь, да?
Хадижка глянула на него пристально:
— Да, в сауне. «Орфей» называется, — и усмехнулась вдруг нагло, распутно. — Так что будешь в городе — приходи, отдохнём.
Гасан ещё раз вспомнил про сына, представил, как тот сидит, сейчас, наверное, на земле, возле костра, вслушивается нетерпеливо в ночную тьму, ожидая услышать топот конских копыт, отцовский голос.
«Он же не один там, с Сидуком. Не должен овец растерять», — убеждал он себя.
Потом его взгляд упал на Хадижку, на её мягкое лицо, тонкие руки, худощавое, но стройное тело. И он ощерился вновь.
— Ну и как, любишь свою работу? — усмехнулся Гасан. — Любишь, а?
— Э, отстань, да! Хватит издеваться, — Хадижка обиженно мотнула головой.
— Я серьёзно спрашиваю.
— Да, люблю, — резко, с вызовом в голосе ответила она.
— В-а-я-я! Тогда работай, как следует. От души, — воскликнул он, снова опускаясь на бурку.
«Пусть остаётся на ночь один, давно пора привыкать. Утром приеду», — подумал он про сына.
Зябко кутаясь в старую отцовскую бурку, Джабраил сидел у дотлевавшего костра. Прогоревшие угли громко потрескивали в тишине, давая жаркий багровый отсвет. Временами из их кучи вырывались и тут же гасли язычки пламени. В тихом безветренном воздухе в чёрную высь тихо поднималась тонкая струйка дыма.
Давно наступила ночь, но Гасан всё не возвращался. До вечера Джабраил добросовестно пас стадо, гоняя его по склону. И чем ниже склонялось солнце, тем нетерпеливее посматривал он в сторону ущелья, по которому утром уехал отец. Прислушивался: не слыхать ли конского топота? Но слышал лишь блеяние овец да глухое ворчание Сидука.
Волкодав ещё днём начал вести себя странно. Он то и дело принимался настороженно нюхать воздух, замирал, приподнимая короткие обрубки ушей, рыча недобро. Он часто подбегал к краю густого кустарникового леса, ворчал, принюхивался, и шерсть на его загривке топорщилась, вставала дыбом. Сердито взлаивая, он принимался бегать вдоль зарослей. Останавливался, вглядываясь внимательно своими большими чёрными глазами в чащу, рычал, снова бегал, скаля белые сантиметровые клыки.
— Сидук! Сидук! — раздражённо кричал Джабраил и махал руками. — Ко мне.