Жизнь с турбонаддувом
Шрифт:
Ближайшими праздниками были майские, целых четыре дня, два из которых можно было посвятить деревне. Накануне все приехали к нам в город Протвино, что на юге Московской области, поскольку он находится на полпути к нашей деревне, а утром двумя машинами мы двинулись в путь.
Первые сто километров дорога была очень хорошая и, обсудив раннее пробуждение и вчерашнее застолье, мои спутники один за другим постепенно задремали, а я невольно продолжал настраивать себя на предстоящую встречу с родной деревней, где не бывал уже больше десяти лет. Последний раз мы ездили туда с мамой и моей дочерью, когда там еще жила самая младшая мамина сестра тетя Нина, а перед этим я не был в деревне больше тридцати лет. Тогда поездка тоже заставила меня многое переосмыслить в своей жизни и принять важные решения. Не знаю почему, но уже сама дорога к своим истокам настраивала, если не на подведение итогов, то хотя бы на
Интересно, как только я начинаю всерьез задумываться над прошедшими годами, мне, подобно Барону из известной пьесы Горького, представлявшему свою жизнь как череду бесконечных переодеваний, кажется, что я тоже занимался чем-то ненастоящим или «играл в тряпочный». Так во времена моего детства говорили о тех, кто плохо играл в футбол, имея в виду, что перед тем, как начать гонять настоящий мяч, бывший редкостью, надо научиться управляться с малышней в тряпочную самоделку.
Все, что я сделал и чего «добился» в жизни, совершалось исключительно с Божьей помощью мною самим, без какой-либо протекции. Не было никакой «руки» или «подпорки», но ощущение, что меня кто-то опекает, присутствует постоянно. При этом казалось, что занимаюсь чем-то игрушечным, никому ненужным, а другие делают нечто настоящее, и мне тоже необходимо взяться за что-то важное. Пожалуй, лишь один раз в жизни мне удалось испытать удовлетворение от собственной значимости. Это было на целине во время работы комбайнером, но, кстати, тот знаменательный период моей жизни тоже связан с тем, что было заложено с детских лет в деревне. И сегодня мы снова едем на встречу со своим детством…
Из деревенского детства наиболее четко запомнился вкус свежего, только что испеченного ржаного хлеба. Помню потрясающий аромат вынимаемых бабушкой из печи хлебов, от которого кружилась голова у каждого из нас, семерых или восьмерых ее внучат, сидевших на печке и исходивших слюной в ожидании, когда, наконец, нам будет выдано по краюхе вожделенного хлеба с холодным молоком. Не знаю, каким образом я запомнил вкус того хлеба, но за то, что ничего подобного в жизни никогда не ел, могу поручиться.
Вообще вопрос детских воспоминаний представляется мне очень интересным и, на мой взгляд, заслуживает особого внимания. Из самого раннего детства у меня сохранилось три ярких вкусовых воспоминания и несколько событий, которые по всем канонам запомнить не мог, но запомнил.
Кроме хлеба, отчетливо помню еврейский борщ, который у нас называли украинским, со специями, в том числе с гвоздикой, и невесть с чем еще. Его готовила уже другая моя бабушка, в Москве. Третье воспоминание, как и второе, относится к концу войны и связано с американским колбасным фаршем, доставлявшимся в Советский Союз по лендлизу. У кого я его пробовал, не помню, но его вкус, как и вкус хлеба и борща своих бабушек, ощущаю настолько явственно, словно ел час назад.
Воспоминания о каких-либо событиях и действиях, конечно, могут быть более сомнительными. Мне самому иной раз они кажутся как бы вторичными, то есть кем-то когда-то рассказанными, запомнившимися уже в более позднем возрасте, и таких случаев большинство. При этом существуют на сто процентов мои собственные воспоминания, потому что они зафиксировали не только и даже не столько само событие, сколько мое состояние при этом. А это вряд ли может передаться из рассказов.
Хронологически первое памятное событие относится к сентябрю 1941 года, точнее, к первой бомбежке Москвы. Мне тогда было чуть более двух лет, но отчетливо вижу себя, стоящего в кроватке с веревочной сеткой, черную тарелку радио над своей головой, издающую непонятные мне призывы, маму, судорожно хватающую какие-то вещи и меня. Затем стол во дворе нашего дома, на котором мама меня одевала, и дальше бомбоубежище в полуподвале дома, где было много-много людей и очень мало места. При всем этом какое-то жуткое ощущение тревоги, исходившее, по всей видимости, от мамы. Конечно, детали комнаты и двора столь четко запечатлелись, наверное, в связи с тем, что там было прожито еще почти двадцать лет, но меня никогда не покидала уверенность, что помню все это я именно с того дня. Последующие бомбежки уже не вызывали такой паники, и мама, наверное, так не пугалась, поэтому другие случаи в памяти настолько четко не сохранились.
Моя мама. 1936 год
Второе, не менее яркое мое воспоминание относится к четырехлетнему возрасту и связано тоже с неординарным событием в жизни нашей семьи – с кражей.
Жуликов, конечно, не нашли, да, думаю, не очень-то искали. Дело это было для военной Москвы обычное, и мало кого интересовало, что моим родителям нужно снова собирать по крохам все необходимое для жизни. Милиционеры, по-видимому, решили, что, поскольку не взломана входная дверь, это работа кого-то из своих, а значит, пусть сами и разбираются. Это так навсегда и осталось тайной, хотя мама была уверена, что кражу совершил брат одной из наших соседок Марфы Петровны Глебовой. Он иногда приходил к сестре и мог достать ключи от входной двери. Правда, подозрения не испортили наших отношений с членами этой семьи до самых их последних дней, но об этом отдельный разговор.
Вообще моя мама обладала удивительной способностью дружно и практически бесконфликтно жить с окружающими, но это мое личное мнение, так как объективностью в отношении своей мамы я не грешу, да и плохо себе представляю, как можно быть объективным к человеку, давшему тебе жизнь.
Когда я появился на свет, моей маме, Елене Андреевне, в то время Князевой, было почти двадцать шесть лет.
Родилась она 21 июля 1913 года в большой крестьянской семье, в деревне Шишлово Урусовского уезда Тульской губернии, куда мы теперь и направлялись. Деревня по тем временам была сравнительно небольшая, причем Князевыми там были, наверное, около половины жителей. Откуда корни этих Князевых, я так и не выяснил, впрочем, и не пытался. Хотя, конечно, было бы интересно узнать, какому князю принадлежали мои предки. Фамилия для Руси весьма распространенная и типично среднерусская. А вот фамилия нашей бабушки Марии Никитичны (она была из той же деревни), Гранаткина – более оригинальная, но тоже иногда встречается. Правда, о ее корнях пока догадаться не могу. Нужно будет покопаться в словарях и работах по антропонимике.
К сожалению, мои воспоминания, да и все сведения о наших корнях обрываются на бабушках и дедушках, слава Богу, что хоть с той и другой стороны. Далеко не каждый представитель моего поколения обладает сведениями о своей родословной даже в таком объеме. Особенно в такой смешанной семье, как наша: мама – русская, папа – еврей. Но этой смешанности я не чувствовал до самого поступления в школу.
Семья моего дедушки по маминой линии Андрея Филипповича Князева была большой и работящей, так что к моменту коллективизации имела довольно крепкое хозяйство. Наличие пары лошадей, коровы, овец, множества мелкой живности и приличный кусок земли позволяло обеспечить семью, в которой, кроме своих семерых детей (одна дочка умерла), жили дедушкин брат Иван Филиппович с семьей и кто-то еще из близких родственников, дать возможность детям получить кое-какое образование. А мой дядя Спиридон после возвращения с Первой мировой войны и женитьбы даже смог уехать в Москву учиться и работать.
В колхоз дедушка не пошел, и довольно скоро кто-то написал куда следует, что он кулак и мироед. Деда забрали и отвезли в районный центр, откуда, вместе с другими такими же «кулаками» отправили в расторгуевскую тюрьму под Москвой. Правда, через полгода он вернулся и, ни с кем не разговаривая, отвел всю свою животину вместе с упряжью и скарбом на колхозный двор. На этом, как и для многих российских крестьян, закончилось благополучие семьи Князевых.
Мама моя к тому времени уже давно жила в Москве у брата, нянчила своего первого племянника Мишу. После споров между двумя сестрами-погодками, мечтавшими выбраться из деревни, кому из них ехать в няньки, в столицу отправили старшую, которой было чуть больше одиннадцати лет. Правда, тетя Полина всю жизнь утверждала, что если бы Лена не была любимицей Спири, первой в Москву отправилась бы она, а так ей удалось уехать из деревни значительно позже.