Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
– Но ведь трудно всю драму воплотить в музыке, вот либретто и существует для этого, – возразил известный либреттист Вельский.
– Возможно, вы и правы, а я не совсем точно выразил свою мысль. Я не композитор, и то, что я скажу, не судите строго, но я порой замечаю, что композиторы используют в новых сочинениях свои прежние музыкальные мысли. Это не возбраняется, конечно, но скучно узнавать в новом сочинении уже услышанное ранее… Вот и в «Скупом рыцаре» Рахманинов почти целиком приспособил музыку одной из частей своей фортепианной сюиты к сцене монолога старика барона. Помните эпизод о слезах? Так и кажется, что в подобных случаях автор, сочиняя свои новые творения, не только не богатеет, а, наоборот, как бы сам у себя крадет двугривенный.
Все рассмеялись.
«До чая, – записал в своем дневнике В.В. Ястребцов, – когда мы находились в кабинете
«Даже и Направник плакал» – выше похвалы артисту не могло быть.
В эти дни возросло напряжение в Петербурге. Накануне годовщины событий 9 Января, опасаясь новых волнений революционно настроенного рабочего класса и студенческой молодежи, правительство решило всех подозрительных арестовать и бросить в тюрьму. Большинство оппозиционных газет было закрыто, опечатаны некоторые типографии.
«Вообще реакция дует в хвост и в гриву, – писал Горький. – Но зря. Общество быстро революционизируется, правительство, развивая анархию, разоряет страну. У всех вытаращены глаза, все злы и все более злятся… Аресты идут – невообразимые, сотнями развозят народ по тюрьмам. Об обысках уж не говорю. Часть публики, желая отдохнуть от трудов, с удовольствием садится в тюрьмы, – это не юмор. Все страшно устали, и редкие не нуждаются в отдыхе. Часть уезжает куда можно, больше всего в милую Финляндию. Я вчера тоже заехал сюда. Живу в пяти верстах от водопада, на берегу озера Сайма, в глухом лесу. Тишина и покой – великолепно! А то у меня явились нервные боли в боку и тоже начали сводить меня с ума. Красиво здесь – как в сказке…»
Шаляпин все это видел, волновался, переживал… И, как на грех, по какому-то недомыслию своего театрального начальства именно 9 января 1906 года он должен исполнять партию Ивана Сусанина в опере «Жизнь за царя». Ясно, что кто-нибудь из молодежи попробует сорвать спектакль. Теляковский его успокаивал, но волнения от этого не проходили. 5 января в Мариинском театре дали объявление об этом спектакле. Молодежь, студенчество заволновались, наиболее решительные и бескомпромиссные пообещали освистать Шаляпина, если он выступит.
Накануне, 6 января, Шаляпин после исполнения роли Фарлафа, принял еще участие в концерте, который устроило Грузинское землячество. Уже при выходе на сцену Шаляпин почувствовал напряжение в зале. После исполненного им первого романса раздались жидкие аплодисменты. Назревала серьезная опасность, что уже здесь могут его «освистать» за одно его согласие на афишу на Мариинском театре. И третий номер своей концертной программы Шаляпин начал словами: «Я завтра петь не буду». И привычная буря аплодисментов сопровождала каждое его выступление.
Шаляпин сдержал свое слово: 9 января в театре появилось объявление: «Ввиду болезни Шаляпина спектакль отменяется».
Грустно было на душе, моральный террор продолжался, каждый понимал свободу по-своему, вкладывая в это словечко особый смысл: одни требовали от Шаляпина исполнения «Дубинушки», их противники – «Жизнь за царя», где есть слова «Лягу за царя и за Русь», которые революционеры особенно не выносят. О какой же свободе можно говорить в этом случае?
Приехал из Парижа Коровин, огорченный и раздосадованный.
– Знаешь, Федор, что про тебя рассказывают в Париже? Встретил как-то в Париже чиновника посольства, он меня и огорошил: «В Москве-то нехорошо, а ваш приятель Шаляпин – революционер, погиб на баррикадах», представляешь, и показывает какую-то иллюстрацию, на которой изображены Горький, ты и Телешов и еще кто-то как главные революционеры. Я поверил, но тут же стал сомневаться: что за странность? Ну, Горький – действительно известный революционер, смутьян, бунтарь, можно допустить, что и Шаляпин за ним поплелся в хвосте… Не сердись, не сердись, я ж пошутил. Но почему Телешов? Женился на богатейшей женщине. Конечно, переборщили, не поверил
– Нет, у меня гастроли в Монте-Карло, а до этого спектакли в Большом. А после Монте-Карло гастроли в Киеве, Харькове, в московском «Аквариуме», потом в петербургском Новом летнем театре «Олимпия», а потом уж поеду отдыхать в Германию… Так что, Костя, подневольный я человек, все расписано на годы вперед, веду переговоры о новых постановках в Италии, о гастролях в Америке, Северной и Южной… Жить просто некогда, все расписано. И столько обязательств возникает просто непременных, когда невозможно отказать… Вот у Римского-Корсакова был вечер. Как не пойти? И самому интересно побывать среди этих милых и образованных людей. Или вот там же, у Римского, встретился я с Владимиром Васильевичем Стасовым, у него 2 января был день рождения, всегда он отмечал, а в этом году заболел, перенес на другой день, спрашивает, когда я свободен. А я все время занят в Мариинском, на концертах Зилоти, Глазунова, все уж расписано. Но не могу и отказать ему, и хочу сделать удовольствие ему, и притом привык бывать у него в каждый свой приезд, быть и петь у него. А тут еще разнеслись слухи, что у него было три удара и положение его опасное. Как ты думаешь?
Коровин согласился, что положение Шаляпина безвыходное: нужно петь, пока здоровье позволяет, услаждать людей своим божественным даром…
16 января 1906 года Шаляпин навестил Стасова, где встретил всех своих друзей, были оба Блуменфельда, Римский-Корсаков с Надеждой Николаевной, неизменный Арсений Корещенко…
Через два дня после этого «музыкального собрания» Стасов написал своему брату Дмитрию: «…Но как был хорош Шаляпин, до какой степени в духе, оживлен, вдохновлен, велик просто! – этого не расскажешь никакими словами, как ему самому хотелось петь и петь хорошо, отлично, чудно, «для меня», как он много раз повторял в тот вечер. Что я ни просил, он все исполнял – как бывало Глинка и Рубинштейн в былые времена…» Шаляпин исполнил «Двойника», «Двух генералов», «Я не сержусь», всю «Сцену в корчме» из «Бориса Годунова», при этом исполнял роли и корчмарки, и двух приставов, и Самозванца, уж не говоря про Варлаама, Мисаила – Феликс Блуменфельд. «Что это такое было – просто непостижимо, с какой степенью вдохновения и талантливости. Мы просто онемели, даже почти не аплодировали, какое тут аплодировать!! Но, кроме всего этого, он перед ужином, чтоб отдохнуть и покурить (да и крюшон попить), принялся исполнять нам сцены – но какие, и как изумительно! Великий, великий актер! Он нам вдруг представлял, как при приставах Самозванец поглядывает в окно и что у него проносится в голове: русский унылый пейзаж, бедная дорога, по которой он сейчас побежит до границы Литовской, а в голове – монастырь, Москва, царский престол, слава – какая у него тут была игра, жесты, движения, позы, взгляды, мимика всего лица – это были великие чудеса искусства, таланта и художества! Зато как и Феликс аккомпанировал! Редко я видал и слыхал его таким…Поразительно, превосходно было!..
Но потом Шаляпин еще другие великолепные сцены нам представил, как к нему, и в Москве и в Петербурге, приходят мальчик и юноша, девчонки и девицы и требуют, чтобы он их слушал, их голоса и пение, и давал свои мнения и советы, – а он все это презирает, ненавидит и насмехается и желает поскорее прогнать вон несчастных, бесстыдных или глупых пройдох малолетних. Как это было чудесно!!
За ужином – мой тост Шаляпину и всем русским музыкантам и всей русской музыке, которые все на сто гор выше и всех других музыкантов, и музык – по опере, а может быть, почти и в других отраслях. Шаляпин отвечал большим тостом в честь меня! Объятиям нашим и поцелуям, и во время ужина, и до, и после него – тоже не было конца. Наши дамы поднесли ему несколько цветков, и он втиснул их в бутоньерку на весь вечер…