Жизнь в родной земле
Шрифт:
Дабы Петя не стал жертвой советских «колбасных» дел мастеров, родители решили его в последний класс не посылать. Знания Пети, почерпнутые в школе, были очень поверхностные, как говорится, учили их: «понемножку, чему нибудь и как нибудь…» Но «троцкизмом и псами ему подобными» его там пичкали основательно, но и этому учили как-то «вверх ногами», вроде того, что «Троцкий — это царь возле Гитлера»…
Содержание его рассказов мало что добавило к тому, что говорили его родители. О старой жизни он, конечно, и понятия не имел.
Его страшно поразило обилие и дешевизна всего на родине отца; он себе
Одет он был во все «заграничное» и даже был при галстуке и шляпе. Это ему, видимо, доставляло удовольствие. «Заграничный» его костюм, конечно, был сукна — не первого качества, скорей самого последнего, но тем не менее, когда я его спросил ходил ли он так одетым и в Азове, Петя искренно рассмеялся и ответил:
— Что вы, дядя, да меня бы там за буржуя сочли!
В этой «культуре» он себя все-таки чувствовал, судя по всему, неуклюже, точно так, как когда-то мы все, когда военные шинели и рубашки сменили на негигиеничную и неудобную европейскую одежду.
Глава подсоветского семейства, назовем его Иваном Андреевичем, приехав на родину без ничего, мало того, вообще без копейки денег, должен был немедленно приискивать себе работу. По его специальности не так легко ее было найти.
Лично предложил ему, пока не найдет что либо более для него подходящее, работать у меня чернорабочим на работах, которыми руковожу. Определил я его к рабочей группе, которая работала в одной из соседних деревень. Туда он должен был явиться с моим письменным приказанием старшему группы о его принятии на работу.
На другой день рано утречком мой Иван Андреевич вдруг является ко мне.
— Что случилось? Почему вы не отправились на работу, — спрашиваю, удивленный не мало его неожиданным появлением.
— Да, видите ли, Даниил Никитович, вы мне вчера сказали, куда должен я явиться, а вот относительно рабочей нормы ничего мне не говорили, а я забыл спросить; скажите пожалуйста, какую я должен за рабочий день выработать норму? — совершенно серьезно задает мне вопрос.
От этого вопроса я рассмеялся от души. На самом деле — практически работаю вот уже полных одиннадцать лет, работал во всех концах Республики, за это время прошли через мои руки сотни и тысячи рабочих различной народности, работали под моим руководством рабочие различного характера, способностей и политических убеждений и, тем не менее, моим ушам не пришлось услышать подобного вопроса. Нет надобности. Каждый работает по его силам. Вот, думаю себе, до чего это идиотско-советское «изобретение» для нечеловеческой эксплуатации людей въелось людям в кровь, что и здесь не могут забыть это.
Через несколько дней я заехал специально посмотреть на работу советского рабочего. Все нашел в порядке: работы сделал он достаточно и хорошо, при том без всяких норм. Вообще Иван Андреевич оказался хорошим и добросовестным рабочим. И когда я его похвалил, совсем был от радости на десятом небе.
После, во время бесед, Иван Андреевич не раз выражал свое удивление над тем способом ведения работ — без норм, каковой здесь практикуется, над моим доверчивым отношением к рабочим и над большими результатами работы.
— А что, разве рабочие не работают в моем отсутствии? —
— Вот в том то и дело, что они очень добросовестно работают и в нашем отсутствии, о всем заботятся как о своем; на работу приходят раньше, нежели полагается; во время работы используют каждую почти минуту — это явление в СССР прости невозможное, там чуть ли не у каждого человека стоит цербер да еще над шеей каждого рабочего висит Домоклов меч, в виде нормы. Знаете, Даниил Никитович, я вот здесь не так долго, но чувствую, что моя голова после советского кавардака, балагана и беспрерывных изворачиваний очень отдохнула, о нервах и не говорю.
Вообще жизнь моя в СССР теперь кажется каким-то невообразимо страшным сном, жизнь человеческая там не ценится ни в копейку.
Вот однажды здесь я наблюдал такую картину. Было это на станции Паркань. Смотрю, идет через вокзал престарая старушка, бедно одетая, за руку ведет четыре ребенка один меньше другого. Их останавливает жандарм и что-то видимо спрашивает. В этот момент подошел поезд. Жандарм, к моему удивлению, берет ребят за руки и направляется с ними к вагону поезда, помогает старушке взобраться по ступенькам — в вагон, а потом подает ей ее ребят. Как мне было приятно наблюдать эту картину!
Там — в СССР! Да там если бы эту старушку с детьми поезд задавил, и утопали бы они в крови, не только бы советский жандарм на них не обратил внимания, но вообще им бы никто не помог и движение бы продолжалось, как ни в чем не бывало, как будто это лежали бы не люди, а звери.
На строительных работах электрических линий мне много приходится производить измерения. На эти работы я, обыкновенно, всегда брал с собой Ивана Андреевича. Для него при измерениях была легка работа, я же имел возможность, в минуты отдыха, расспрашивать о жизни в СССР.
Однажды, перед тем как приняться за работу, мы закатили свои велосипеды во двор одного мясника. Вышел хозяин, он же мясник, и начал расспрашивать нас, что мы тут будем мерять, для чего и т. д., одним словом, завязалась легкая беседа и мы несколько во дворе задержались.
В это время на пороге дома появилась девица — барышня этак лет шестнадцати, по всей вероятности дочь мясника. На свои лета была чрезвычайно толстая и производила впечатление пивного боченка.
Советский мой помощник стал как-то пристально посматривать на интересную, но очень полную девицу. Конечно, я этому не придал никакого значения, думая про себя, что человеку, «после типичных тощих советских людей, эта хорошо выкормленная молодая особа показалась весьма занимательной, интересной, тем более, что быть может человек вообще еще не видел так полных людей, а тем паче девиц.
— Ну, знаете, Иван Андреевич, не предполагал я, что вы такой бабник, — ишь как посматривали на смазливую рожицу, — что нравится? — пытаюсь подтрунить над советским человеком, выходя из ворот.
— Знаете, Даниил Никитович — заговорил вдруг полушепотом подсоветский человек, — даю вам честное слово, если вру — пусть вот тут на месте гром меня убьет — уверяю вас, что вот эту хорошенькую, но чрезмерно жирную девицу, ей-Богу, у нас в СССР наверняка бы съели!
Январь-февраль 1938.