Жизнь венецианского карлика

Дюнан Сара

К моей досаде, он скорее приятно удивлен, чем огорчен таким известием.

— Тогда я провожу вас обоих до ворот. Ваши сограждане-венецианцы собираются драться на мосту над Канареджо, и город обезумел — все рвутся поглазеть на это зрелище.

— Благодарю, но мы предпочитаем обойтись без провожатых.

— Вы тоже такого мнения, госпожа Бьяк…?

— Бьянкини, — старательно выговаривает она. — Ах, вы очень добры, сударь. — Ее голос — словно легкое прикосновение перышка. — Но пожалуй, и правда будет лучше, если я отправлюсь дальше со своим слугой.

Он внимательно смотрит на нас обоих, потом поворачивается и отвешивает ей легкий поклон, протягивая руку вперед. Пряный запах серой амбры, исходящий от его перчаток, дразнит нас мыслью о ее высокой цене. Я почувствовал, что моя госпожа дрогнула,

и если бы я не боялся покалечить ее, то снова лягнул бы. Но она устояла.

— Что ж, тогда я отпущу вас. — Он опускает руку. — Хотя для меня, тоскующего вдали от родины, знакомство с женщиной такой красоты и с карликом… такого безупречного сложения и страстной преданности — редкая радость, согревающая мое сердце. Я живу в доме неподалеку от Большого канала, возле кампо Сан-Поло. А что, если как-нибудь в другой раз, когда вам не нужно будет навещать своих «сестер», вы могли бы…

— Благодарим, но… — встреваю я.

— Как-нибудь в другой раз, — добавляет она нежно.

Я тащу ее прочь, и все то время, что мы осторожно пересекаем площадь, он провожает нас взглядом, пока мы не поворачиваем за угол и не углубляемся в другой переулок. Когда мы удаляемся на порядочное расстояние, я напускаюсь на нее:

— Да как ты могла…

— Ах, Бучино, прекрати читать мне нравоучения! Ты ведь тоже почувствовал запах его перчаток. Ясно, что он не обыкновенный турецкий купец.

— А ты — не обыкновенная шлюха, чтобы подбирать мужчин на улице! Что бы ты стала делать? Привела бы его к себе в спальню, а мне велела бы тайком стянуть его одежду и украшения? Это сразу погубило бы нас обоих.

— Ну что ты, это же была невинная забава! Он торопился посмотреть на драку, как и все остальные. Иначе я бы не стала заигрывать с ним. Но ты должен признаться, Бучино, что мы его покорили, и, заметь, без волос, в чужих обносках, но все-таки покорили!

— Да, — соглашаюсь я. — Покорили.

Сегодня дом рано погрузился в сон. На кухне Мерагоза растеклась по сломанному стулу, из открытого рта вылетает ворчливый храп. Ее все чаще можно застать в такой позе — старуха привыкает к ней и день ото дня жиреет на наших харчах. Не могу ручаться, но сильно подозреваю, что в течение последних недель, отправляясь за покупками, она каждый раз прикарманивала по нескольку скудо. Впрочем, не могу же я проследить за каждым ее шагом. И уж коль скоро мы пошли на то, чтобы перебиваться кое-как, нам придется делить кров с этим, хорошо знакомым нам, дьявольским отродьем.

Моя госпожа спит наверху, натянув на голову покрывало. Теперь она часто спит вот так — пряча голову и лицо, как будто даже во сне защищает себя от нападения. Меня одолевает усталость, но дневное возбуждение все еще не улеглось. А в южной части города, где продолжается народное веселье, виден свет огней. Я вытаскиваю несколько монет из кошелька, спрятанного между рейками кровати, выхожу из дома и иду в сторону Сан-Марко.

По ночам этот город по-прежнему вселяет в меня ужас, хотя я вряд ли признаюсь в этом вслух. Днем я уже приноровился ходить по самым узким тротуарам вдоль каналов, не боясь при этом свалиться в воду. Но после заката город все больше напоминает мне страшный сон. В аду над кипящим маслом хотя бы поднимается дым, а вот здесь в безлунные ночи, при отсутствии фонарей, черную воду не отличить от черного камня; к тому же во тьме звук распространяется совсем иначе, так что голоса, вначале слышные спереди, внезапно настигают тебя сзади. Поскольку парапеты на многих мостах выше моего носа, а большинство окон находится выше моей головы, то любое путешествие по городу после наступления темноты превращается в бег по разветвляющимся подземным ходам. А иногда шум воды обступает меня со всех сторон, и из-за громкого стука сердца я с трудом нахожу верное направление. Я передвигаюсь быстро, держась вплотную к стенам домов, и мои единственные спутники крысы, которые, следуя друг за дружкой, образуют живые цепочки. Утешаться можно лишь тем, что хоть у этих тварей и грозный вид, они боятся меня не меньше, чем я их.

***

Но сегодня, по крайней мере, не я один вышел на улицу. Дойдя до Мерчерии, я вливаюсь в поток людей, которые,

точно мотыльки, движутся к огням огромной площади.

Я не большой любитель глазеть на всякие чудеса. Пусть дивятся и ахают те, кто высок ростом и у кого есть свободное время. Небо слишком далеко от меня, я не разгляжу там ничего, а от того, что другие называют чудом архитектуры, у меня обычно только шею ломит. Бывало и так — прежде чем я осознал, до чего легко найти свою смерть, — что величавая базилика Святого Марка служила мне местом преступления, а не молитвы. Ведь толпа паломников, самозабвенно поднявших очи горе, представляет собой поживу для карлика с шустрыми пальцами. Но теперь я добропорядочный гражданин и слишком высоко ценю свое бесформенное тело — я не хочу, чтобы меня вздернули между Столпами правосудия. И хотя я остаюсь римлянином и на мой классический вкус все эти грузные купола и крикливые византийские мозаики чрезмерны, величие этого сооружения вселяет страх перед Господом — а заодно и перед мощью венецианской державы — во всех тех, кто приходит сюда подивиться.

А в меня самого? Что ж, мне гораздо милее скромная каменная резьба на колоннах Дворца дожей, находящегося по соседству. Во-первых, эти рельефы расположены достаточно низко, так что я в состоянии их рассмотреть; во-вторых, на них изображены куда более земные, знакомые мне вещи — чаши с плодами, настолько правдоподобные, что кажется, спелые фиги вот-вот лопнут; собака с испуганными глазами, которая схватила медовые соты с пчелами, еще жужжащими внутри. А мой любимый сюжет — история любовного ухаживания, тянется вокруг всей колонны. Там изображена даже брачная ночь, мужчина и женщина лежат под каменной простыней, и волосы женщины длинными волнами вьются по подушке. Когда я был ребенком, отец, который из-за моего уродства несколько лет считал меня слабоумным, однажды дал мне деревянную дощечку и резец в надежде, что, быть может, Господь вложил талант мне в пальцы. Наверное, он вспоминал при этом предания о великих флорентийских художниках, которых обнаруживали где-нибудь в поле, где они ваяли мадонн из придорожных валунов. Но я только пропорол себе палец. Однако я запомнил латинское название снадобья, которое дал нам лекарь, чтобы унять кровотечение, и вечером того же дня я очутился в отцовском кабинете, где передо мной легла груда книг.

Я бы, наверное, до сих пор продолжал там сидеть, не умри отец шестью годами позже.

Но сейчас не время для грусти — нет, только не сегодня ночью! Площадь, к которой я направляюсь, гудит звуками веселья и удовольствия, полнится шумом и толпами. Ее озаряет такое множество факелов и свечей, что парящие в вышине древние мозаики собора мерцают пламенем.

Я вклиниваюсь в толпу с северо-востока. Я неизменно испытываю здоровый страх перед толчеей (мы, карлики, уязвимы, как дети, — нас легко растоптать, лишив возможности умереть в собственной постели), но сейчас дело того стоит. Я быстро протискиваюсь сквозь толпу, пока не оказываюсь возле подмостков, сооруженных перед базиликой, где скачет стайка чумазых полуголых чертенят. Они выкрикивают непристойности и тычут вилами друг в друга и в толпу, а из дыры в полу время от времени вырывается столб пламени, и тогда кто-нибудь из бесенят проваливается в этот люк, но вскоре уже снова карабкается на подмостки, подзадоривая зрителей. Ниже, под северной лоджией, хор гладколицых кастратов поет, словно сонм ангелов, но почему-то их помост водрузили слишком близко к загону для собачьих боев, и их райские голоса почти тонут в отчаянном вое животных, ждущих своего смертного часа. Тем временем на другом конце площади, в огороженной яме с песком борются мужчина и две крупные женщины, а толпа ободряет их криками, и нет-нет да кто-нибудь изредка встрянет в их бой.

Изо всех окон, выходящих на площадь, свисают гобелены и развернутые знамена с гербами, и у каждого окна — знатные молодые женщины, наряженные словно на собственную свадьбу. Когда задираешь голову, кажется, будто весь город распустил волосы и красуется перед народом. Внизу собрались кучки юнцов в ярких штанах-трико — они что-то выкрикивают женщинам, а в толпе расхаживает старик, у которого из-под бархатного плаща торчит деревянный срам величиной с дубину, и он весело покачивает им перед носом у всех, кому не лень глядеть.