Жизнь Владислава Ходасевича
Шрифт:
И еще раньше, в 1932 году, в статье «Подвиг»: «Молодежь наша не только не может жить литературным трудом (это становится трудно также и для старшего поколения), но и попросту не имеет почти никакого литературного заработка. Она вынуждена писать урывками, в часы после одуряющей службы в конторе, на заводе, после сидения за рулем, после изнурительного физического труда».
Варшавский, отчасти упрекая Ходасевича в непонимании монпарнасской молодежи, не учитывал, что и сам Ходасевич во многом был в таком же почти положении: с мизерным заработком, без родины, без ощущения своей необходимости кому-либо. А главное, без будущего. Ходасевич с его трезвым взглядом прекрасно понимал, что освобождения России от большевиков, на которое многие надеялись, во всяком случае скорого освобождения, не будет. Но у него была все-таки своя «ниша» в виде постоянной, но не милой сердцу работы в «Возрождении»,
Отношения Ходасевича с Адамовичем и Георгием Ивановым, отражаясь в среде литературной молодежи, конечно, повлияли на его авторитет, на его положение в эмигрантских кругах в целом, вопреки его «общепризнанности», усугубили атмосферу его одиночества.
Поэзию самого Ходасевича Адамович вроде бы и ценил, но с оговорками, по-видимому для Ходасевича обидными. Еще в России, в рецензии на сборник «Путем зерна» он заметил, что стилистика стихов «куплена ценой утраты звукового очарования». В 1925 году, в «Звене» от 27 июня, в статье Адамовича написано: «Стихи Ходасевича? Они удивляют зоркостью взгляда, пристально напряженного, в упор. Но смущают отсутствием „крыльев“, свободы, воздуха». То есть в какой-то степени он примыкал к точке зрения Георгия Иванова на поэзию его антипода, хотя и называл при этом стихи Ходасевича «прелестными».
Но в своих более поздних рассуждениях о поэзии (в «Комментариях») он словно теоретически обосновывал поэтику Ходасевича: «…Отказываясь от всего, от чего отказаться можно, оставшись лишь с тем, без чего нельзя было бы дышать. Отбрасывая все словесные украшения, обдавая их серной кислотой. Не боясь одиночества, ища в одиночестве — как бы сквозь себя — связи с миром и будущим…»
Уже через много лет после смерти Ходасевича, в 1954 году, Адамович вспоминал: «Однажды, после одного из наших печатных споров, где взял я, кажется мне, довольно запальчивый тон, встретив Владислава Фелициановича, я сказал ему что-то вроде: „надеюсь, вы не сердитесь…“ Он улыбнулся: „что вы, что вы, подобные споры — одно удовольствие!“»
Обоих критиков сближало их серьезное отношение к своему ремеслу. В полемике с Гиппиус оба они отстаивали свой взгляд на критику как на особый литературный жанр, в то время как Гиппиус считала критику чем-то вторичным по отношению к литературе вообще. Оба выше всего ставили истину и были в своих статьях непредвзяты, не зависели от так называемого «кумовства», в котором Георгий Иванов много лет спустя обвинял Ходасевича. Оба выражали свои собственные независимые взгляды.
Ходасевич, при своей внутренней отстраненности от мира, всегда живо интересовался политикой, был в курсе политических и идеологических течений, многое в этой сфере предвидел и предчувствовал. Так, 18 февраля 1930 года он писал Берберовой: «С Кутеповым что-то осложняется, ибо сегодня прочел в газетах, что кабинет Тардье пал. Пал он по второстепенному финансовому вопросу, но накануне запросов о Советах. Коммунисты, социалисты, рад<икал>-соц<иалисты> и радикалы соединились именно так, как я предсказывал. Ты надо мной смеялась. Все „поражены неожиданностью“, я не поражен. Посмотрим, что будет дальше». Речь идет о похищении генерала Кутепова большевистскими агентами; для многих это еще оставалось тайной. Но Ходасевич был убежден, что это именно так и что с этим связано падение кабинета Тардье.
В сентябре 1938 года, предчувствуя надвигающуюся мировую войну (это было накануне Мюнхенского сговора), Ходасевич писал Берберовой, как всегда остроумно: «Ну, душенька, будем надеяться, что мы с тобой переволновались понапрасну: кажется, всеблагие хотят нас избавить от присутствия на их очередной пирушке (аллюзия на строки Тютчева: „Его призвали всеблагие / Как собеседника на пир“. — И. М.). Это очень мило с их стороны. Не люблю роковых минут и высоких зрелищ».
11 августа 1932 года, в статье «О горгуловщине» («Возрождение») он метко и точно проанализировал причины убийства французского президента Поля Думера русским эмигрантом П. Горгуловым, человеком, не чуждым литературы (в ее бредовом аспекте): «К несчастью, эти творцы сумасшедшей литературы суть люди психически здоровые. Как и в Горгулове, в них поражена не психическая, а, если так можно выразиться,
Участие не только в литературной, но и в политической жизни печатными выступлениями тоже, конечно, создавало все новых врагов.
Множество врагов обрел Ходасевич, борясь с так называемыми большевизанством и возвращенчеством. В 1926 году он выступил в журнале «Современные записки» с очень резкой статьей, направленной против только что начавшего свое существование евразийского журнала «Версты». Он упрекал редколлегию журнала в «большевизанстве». Это относилось и к главному редактору журнала, евразийцу Д. П. Святополку-Мирскому, который в 1932 году действительно вернулся в СССР и, арестованный, погиб там, и к члену редколлегии композитору Артуру Лурье, который до отъезда в Россию какое-то недолгое время был в Петрограде комиссаром по музыкальным делам (Ходасевич прямо называл его большевиком), и к позиции журнала в целом. Статья вызвала ярость евразийцев. «Современные записки» вынуждены были напечатать их письмо с протестом. С той поры Святополк-Мирский не мог слышать имени Ходасевича и отзывался о нем в печати крайне уничижительно; в связи с выходом в свет восторженно встреченной в эмигрантских кругах биографии Державина он писал, переходя уже через этические границы: «Но какая утонченная извращенность, граничащая с садизмом, нужна была, чтобы самому мертвому и „трупному“ из всех когда-нибудь живших писателей выбрать своей жертвой насквозь живого и здорового Державина». В этом отзыве больше личной злобы, чем сути дела…
Ходасевич отнесся к этому заявлению противника с юмором. Он писал Вишняку 21 августа 1929 года: «…впрочем, я почти польщен: хоть и самым мертвым и трупным, но все же „из всех когда-либо живших писателей“ быть занятно. 4000 лет (на худой конец) человечество не производило ничего подобного мне».
Большой скандал вызвал доклад Ходасевича о Горьком, зачитанный им в широкой аудитории 7 декабря 1936 года, после смерти Горького, последовавшей в июне. Перед этим он выступал с чтением воспоминаний о Горьком, а в марте 1937 года опубликовал в «Возрождении» статью, в которой пытался проанализировать причины его смерти. Его оценка Горького и Е. П. Пешковой вызвала гнев издававшего «Современные записки» Вишняка и его эсеровского окружения. Почему-то через год, уже в апреле 1938-го, скандал вспыхнул вновь, его собирались «отлучить» от «Современных записок». Он писал тогда Берберовой: «Кажется, буря идет от Осоргина (или Осоргин — только рычаг, которым действует Вишняк). Кажется, требуют моей „изоляции“, т. е. выгнать меня из „Совр<еменных> Записок“…» Но, «отлучение» так и не состоялось…
Ходасевич никогда не умел умерять своего критического темперамента и выступал в печати против своих идейных врагов желчно и не всегда справедливо, перехлестывая через край. Таково было его отношение к формалистам, неприемлемым для него, не принятым раз навсегда, и уже сойти с этой позиции он не хотел. Он считал формализм «духовным детищем футуризма», его теоретическим оправданием.
«Таким образом, дело сводится к провозглашению примата формы над содержанием, — писал Ходасевич в 1927 году. — Старое, еще писаревское отсечение формы от содержания восстанавливается в правах, с тою разницей, что теперь величиною, не стоящею внимания, объявляется содержание, как ранее объявлялась форма. Формализм есть писаревщина наизнанку — эстетизм, доведенный до нигилизма.
Изучение литературных явлений с формальной стороны, конечно, не только законно, но и необходимо. Когда оно забывается, о нем должно напомнить. Но в общей системе литературного исследования оно может играть лишь подсобную (хотя и почтенную) роль, как метод, временно и условно отделяющий форму от содержания, с тем чтобы открытия, сделанные в области формальной, могли послужить к уяснению общих заданий художника. <…> В советской России, где формализм процветает, дошли „до конца“. Загорланили: долой содержание!» (Увы, процветание это длилось недолго — гонения на «формалистов» в СССР начались вскоре и длились не одно десятилетие.)
Выступая против формальной школы, Ходасевич очень часто сгущал краски, хотя сам в каких-то пунктах с ней сходился и иногда противоречил самому себе. Он писал, например, в уже упомянутой статье 1937 года «О Сирине»:
«С анализа формы должно начинаться всякое суждение об авторе, всякий рассказ о нем», правда, при этом замечая, что «искусство не исчерпывается формой, но вне формы оно не имеет бытия и, следственно, — смысла».
Таким же постоянным, как к формалистам — на всю жизнь — было и его отношение к Маяковскому.