Жизнь - явление полосатое
Шрифт:
– Вы повидали много стран на Западе, а Восток никогда не вызывал вашего интереса?
Что за странная шутка?! Неужели он не понимает, что я готова выть, как собака, повторяя одни и те же слова: до-мой, до-мой, хочу до-мой… Но взяла себя в руки и ответила как можно спокойнее:– Восток сейчас очень далек от моих желаний. Он привстал, явно щеголяя своей мужественностью в сочетании с тонкой талией, и спросил деловито:
– А что бы вы сказали, если бы мы послали вас в Алма-Ату?
Я почему-то почувствовала себя усохшей,– В ответ на ваше предложение отправить меня в Алма-Ату, отвечаю: в Москве взяли, в Москву и верните…
Он рассмеялся. Потом сел поудобнее в свое кресло и сказал почти игриво:– Вы – забавный собеседник. Хотя подчас забываете о необходимой в вашем положении дистанции. Однако я и стремился к доверительной беседе. Как я понял, вы, кажется, намекнули на возвращение в Москву?
Я угрюмо промолчала. Это вам будет трудно заработать, но попробуйте. Говорят, вы не лишены чувства риска?! Мне вдруг стало страшно: я поняла, что Рейнике-лис в сравнении с ним – жалкий недоносок. Это был сложный человек, и я сказала себе: стой, смотри и удивляйся. Видя, что я растеряна, с высоты своего величия он вдруг вонзил свои когти в то, что его действительно интересовало:– Ваша единственная надежда на свободу – абсолютно доверительно сообщить нам все известные вам факты об опасном преступнике Вейцере…
У меня все перевернулось внутри: он предлагал мне свободу за клевету?! Его мое состояние, видимо, вполне устраивало, и он продолжал:– Вы ближе всех других могли долгое время наблюдать его. Надеюсь на вашу откровенность и помощь…
У меня чуть не отнялся язык. Я уже писала, что мой первый следователь Русинов со мной о Вейцере никогда не разговаривал. Не разговаривал и Кобулов. Случайная болтовня в Бутырках о том, что Вейцер арестован, никак не приживалась в моем сознании. Во мне он жил как всеми уважаемый, горячий патриот… Я вспомнила… когда он лежал на операции, и я еще не смела поехать в больницу, зазвонила правительственная «вертушка»:– Слушаю…
– Кто говорит?
– Наталия Сац.
– Супруга товарища Вейцера?
– Да.
– Товарищ Вейцер на операции?
– Да.
– Говорит Сталин. Когда товарищ Вейцер откроет глаза после наркоза, передайте ему от меня привет…
Карусель аналогичных воспоминаний бешено закрутилась в моем мозгу. Вихрем пронеслось воспоминание о спектакле «Сережа Стрельцов» в Детском театре. Вейцер сидел среди детей в партере. В правительственной ложе – Н. С. Хрущев и Н. А. Булганин. Булганин в перерыве пожурил меня, заметив среди детей Вейцера, за то, что я не пригласила его в правительственную ложу:– Вы что, не узнали любимца партии товарища Вейцера? Ему не положено тесниться в толпе ребят.
Тогда я еще не была замужем за Вейцером, но уже крепко с ним дружила, и, конечно,– Я бесконечно счастлив, что ты сама позвонила, дорогая детка. Спектакль уже кончился? В грандиозном успехе ни на секунду не сомневался. Устала выходить на поклоны? Крошка моя! Поздравляю тысячу раз. Обнимаю нежно. Умоляю, скорей ложись отдыхать, детка. Умоляю… Скоро приеду…
Жестом Ромео, уже чувствующего приближение скорой встречи со своей Джульеттой, следователь бережно положил трубку, затем достал белоснежный носовой платок из кармана и поправил им упавший на лоб завиток светлых волос. Некоторое время он молчал, испытывая двойную радость, с одной стороны, он находился еще под впечатлением разговора со своей возлюбленной в ее сверкающем балетном одеянии, со стройными ножками… а с другой – напротив него его жертва с жалким подобием лица, как будто кто-то наступил на это лицо грязной ногой. Допрос начат. Хорошо продуманная прелюдия удалась. Удачно сработал и телефонный разговор. Ведь я тоже еще совсем недавно знала и счастье творчества, и успех, и аплодисменты, и любовь… Да, конечно, это он придумал приоткрыть окно, приподнять французскую шторку, вызвав меня поздно вечером. Может быть, и этот телефонный разговор?.. Сколько жестокости, коварства! Иезуит. Пауза длится недолго.– Итак, расскажите все, что вы знаете о Вейцере. Неужели я все еще надеюсь на что-то?! Говорю приглушенным голосом, но так, как будто не все еще потеряно:
– Он рано уезжал на работу, приезжал поздно, так поздно, что было даже специальное решение ЦК следить за тем, чтобы он не заканчивал работу позже часа ночи… Он требовал, чтобы все письма, обращенные к нему, подавались ему не в перечне, а в оригиналах, часто сам отвечал на эти письма, радовался моим успехам…
Райхман с трудом выдержал этот рассказ и резко прервал меня:– Вы говорите о государственном преступнике тоном читающей молитву… Ваши идиллические интонации неуместны… Много ли у вас бывало в доме людей? Назовите фамилии…
– У нас почти никто не бывал. Он очень любил разговаривать со мной. Даже когда в выходной день я хотела поехать за город с ним и моими детьми, он говорил смешную фразу: «Не сердись, что я на тебя такой жадный. Мы так редко бываем вместе…»
– Вы хотите сказать, что вы жили отшельниками?
– Я хочу сказать, что он очень любит свою работу, свою Родину, что ничего, кроме хорошего, я о нем не знаю…
– Вы даже позволяете себе говорить о нем в настоящем времени?
– Да, потому что я часто с ним мысленно разговариваю. Поймите, ведь я о нем и сейчас ничего не знаю…
– Его «сейчас» нам достаточно хорошо известно. Но юриспруденция требует более глубокого изучения прошлого разоблаченного врага. Заметьте… только прошлого…
– Значит, он…
Вскочила с места, что именно он – не досказала…– Мне кажется, вы забыли, кто здесь следователь, и зачем вы вызваны на допрос.