Жизнь - явление полосатое

Сац Наталия Ильинична

– Нет, я ни с кем себя не равняю, тем более с Вейцером, которого за всеотдачу порученному ему делу и преданность Родине считала легендарным. Но логика одна для всех. Я верю в ее силу…

И вдруг Берия после секундной паузы на высокой ноте закричал к удивлению всех присутствующих:

– А она умна!..

И сейчас же низким, всевластным голосом повелел в телефонную трубку:

– Возьмите Сац!

Взяли. Увели вниз по большой лестнице в прежнюю камеру… Пятьдесят две минуты личного общения с Берией, даже через пятьдесят лет вызывают во мне такую боль и омерзение, которые пугают меня и сейчас… Я вернулась в камеру опустошенная. Страшный вихрь из комков грязи и сломанных веток, казалось, уничтожил и тело, и душу. Ноги еще как-то передвигались, но тело «сидело» на них нетвердо. Как лезвие кинжала страшные губы Берия высосали и сплюнули мое человеческое достоинство. Когда конвоир запер дверь, плюхнулась на койку. «Орел, – мысленно сказала я. – Орел-стервятник…» С этими словами я вдруг заснула крепко как никогда. Не знаю, сколько часов или минут это длилось. Но, проснувшись, я почувствовала, что голова у меня ясная: неожиданно для самой себя я открыла то, что так долго оставалось для меня тайной. Ведь вся история с моим арестом была не чем иным, как средством скомпрометировать и арестовать Вейцера. Я была для них червяком-наживкой, насаженным на крючок… Все встало на свои места: на первом допросе следователь Русинов совсем не спрашивал меня о муже. Допрашивал он меня уныло: понимая, что тычет пальцем в небо, настойчиво просил меня помочь ему найти какую-нибудь статью для меня в уголовном кодексе. Ересь? Нет. Было именно так. Он попросту не

знал, в чем же все-таки обвинить меня, чтобы удержать в тюрьме. Русинов по неосторожности даже обмолвился однажды, что он все равно не сможет выпустить меня, даже если бы и захотел. Очевидно, Вейцер не был тогда еще арестован. Отправляя же меня в первый этап, следователь Русинов держался уже иначе, объявив мне, что Вейцер тоже арестован, а я арестована за «недонесение на мужа». Как выяснилось гораздо позже, он был тогда не только арестован, но и расстрелян. Они смогли убить моего мужа, но его безупречная репутация осталась незапятнанной. Много лет спустя в Москве у Полины Левитиной [28] я узнала точно, что через несколько дней после моего ареста на открытом партийном собрании в Наркомторге Вейцер был обвинен в том, что он женился на уже арестованной «изменнице Родины». Изобретать преступления арестованным тогда некоторые считали признаком патриотической доблести. Вейцер, призванный ответить собранию по существу предъявленных ему обвинений, очень долго молчал, а потом сказал только одну фразу: «Я думал, что она хорошая…» Через день после этого его арестовали… И еще один факт. На реабилитации Вейцера мне сообщили, что Вейцер, как только был арестован, не глядя подписал весь тот бред, который ему подсунул следователь. Сам факт ареста был уже для его самолюбия смертным приговором, исключал его желание продолжать жизнь… Кончено все. Только эти два слова сверлили мой мозг после допроса у Берии. Узнав, что муж арестован еще три года назад и не допуская мысли о расстреле, я все время искала его: а вдруг мы встретимся с ним в коридоре, когда меня поведут на допрос, устроят с ним очную ставку, как бывало у некоторых заключенных… Вейцер был расстрелян где-то рядом со мной, в подвалах этой же тюрьмы. Может быть, сейчас моя камера находится неподалеку от его останков. Или их уже нет нигде?! И все-таки сварганить из меня «шпионку» даже этому палачу оказалось не под силу: слишком хорошо знали меня люди по Детскому театру, да и за границей уважали. Оказывается, некоторые западные газеты время от времени напоминали об абсурде моего «исчезновения», печатая статьи с моими фотографиями… Через два дня после разговора с этим «орлом-стервятником» меня вызвал следователь Райхман, уже… генерал. Едва завидев меня на пороге, забыв о «манерах», он почти закричал:

– Скажите, вы кого-нибудь в жизни боялись?

– Нет, такого человека еще не выдумали.

– Я этому верю. Как вы себя вели позавчера?! Народный комиссар уделяет вам пятьдесят две минуты своего драгоценного времени, а вы, ничего не боясь…

– Бояться может только виновный, а я ни в чем не виновна…

– Два мужа у нее арестованы, а она все не виновна, нос кверху!

– Мне кажется, я держалась нормально. Не понимаю, в чем вы меня обвиняете. В том, что я говорила правду, а не униженно поддакивала? Может быть, я просто глупа…

– О, нет! Вы – умны, вы – очень умны, это сам Лаврентий Павлович во всеуслышанье сказал…

Он на секунду остановился, прищурился и добавил медленно:

– Но к чему вам этот ум?

По его мнению, из ума нужно извлекать выгоду. Это главное. Райхман, не дав мне ответить, продолжал:

– За это время я старался делать все в вашу пользу. Просил вас освободить, утверждал, что вы представитель богемы, артистическая натура, что связь с Вейцером была в вашей жизни мелкой случайностью, что вы никогда и не вспомните об этом, уже давно безразличном вам мерзавце, если мы вас об этом попросим… А вы, наперекор своей же выгоде, утверждаете, что его любили…

– Глубокоуважаемый гражданин следователь! Вейцер был моим вторым мужем. Разойтись с моим первым мужем, кстати сказать, тоже честнейшим человеком, Николаем Васильевичем Поповым, которого, быть может, арестовали тоже за то, что он когда-то был мужем арестованной Наталии Сац, мне было очень больно. Если я все-таки, полюбив Вейцера, ушла от него, значит, полюбила настолько сильно, что не могла поступить иначе. Вейцера я не только любила, но люблю и сейчас. Очень люблю.

– Тогда пеняйте на себя. Поедете снова в лагерь до конца срока.

– Если я скажу «нет», от этого ведь ничего не изменится…

– Она еще острит. – Он сделал своими холеными руками неопределенный жест. – Теперь ничем помочь уже не смогу. Но надеюсь, что наши встречи все же не пройдут для вас бесследно. Прошу вас – не унывайте. Вы – умны. Это сам народный комиссар сказал. Буду надеяться, что с годами одумаетесь…

«Ангорский кот» скрестил на груди свои руки, спрятав коготки, выдавил подобие улыбки и слегка поклонился. Финита ла комедиа. Снова, уже набивший оскомину, приказ по телефону: «Возьмите Сац»… Взяли. Увели. Отправили. Снова этап… После заключительного (если можно так выразиться) допроса у Райхмана прошло два дня, и меня снова везут неизвестно куда и зачем. Я – какая-то пустая, ни на что больше не надеюсь. Следую за конвоирами. Их – целых четыре. К чему тебе, господин Берия, было нагонять столько импозантных генералов-статистов на мой допрос, а сейчас приставлять к такой «ничтожной преступнице», как я, столько статных молодцев… Бежать-то мне некуда. Впрочем, это – твой принцип. Ведь когда-то ты, почти убив Аню Ларину беседой о расстреле Н. И. Бухарина, вслед за этим «пожалел» ее и послал ящик винограда. Пассажирский поезд. Мне предоставляют отдельное купе второго класса, в соседнем располагается моя «свита», причем один из них неотступно стоит около моей стеклянной двери в коридоре, и проходящие через наш вагон пассажиры не имеют права задерживаться ни на секунду около моей двери. Ну, а я все-таки артистка: знаю, что от перенесенных болезней стала еще худее, еще больше стала похожа на подростка, и слегка улыбаюсь проходящим: «Вот, дескать, друзья, посмотрите, какие бывают таинственные врагини. Очень опасные». Положили спать на мягкую полку, на чистые простыни, подушку, как обычного пассажира мягкого вагона. Интонация конвоиров более вежливая, чем прежде: все же я удостоилась быть принятой самим народным комиссаром! Врагиня «люкс». К вечеру сошли на остановке, причем мои конвоиры поделили присланные мне в разное время мамины чемоданы между собой, а я иду налегке. Вводят в здание вокзала. В зале ожидания – множество деревянных скамеек, на которых впритык друг к другу теснятся люди. Начальник моего конвоя (звучит-то как!) делает повелительный знак, и одна скамейка мгновенно освобождается для меня. Во избежание лишних разглядываний моей особы конвоиры беспрерывно фланируют мимо того места, где сижу я. «Какой-то дешевый театр!» – думаю я, но юмор не может пересилить стыд и непонимание, что же будет дальше. Однако вскоре, когда в зале ожидания не остается ни одного человека, четыре конвоира с моими вещами выводят меня на улицу, и мы неторопливо приближаемся к колючей проволоке Рыбинского лагеря. Как давно уже я не имела возможности ходить пешком, дышать свежим воздухом и как давно лишилась права понимать, что со мной происходит. Вот и ворота Рыблага. Несколько людей, явно москвичей, узнали меня, и раздались приветственные возгласы: «Наркомша приехала…» Оказалось, что это были лагеря для так называемых «указников»: продавщиц магазинов, которые обвешивали покупателей, других комбинаторов торговой сети, а также нарушителей дисциплины. Меня поселили в комнате с «примадонной» этого лагеря по имени Нелли, хорошенькой, но изрядно потрепанной жизнью девицей, предпочитавшей на свободе жить без прописки. Вскоре зашел ко мне и начальник этого лагеря капитан Задоркин. Был со мной даже приветлив, заверил, что я буду отбывать срок, работая только по специальности. Вообще, я поняла, что поступило распоряжение об ослаблении для меня лагерного режима. Первые дни, уткнувшись в подушку, горько плакала, но потом потребность приносить хоть какую-то пользу взяла верх. На вечере самодеятельности я убедилась, что Нелли музыкальна, хорошо двигается, неплохо подражает Рине Зеленой и даже Клавдии Шульженко, выяснила, что есть хорошие чечеточники… и когда попросили выступить меня, исполнила стихи Пушкина, увы… без всякого успеха. Руководителя художественной самодеятельности у них не было. Я хотела рискнуть снова поставить «Без вины виноватые», так как роль Кручининой была моей мечтой с юных лет. Но кроме той же Нелли, очень подходившей к роли Коринкиной, и исполнителя «Лезгинки» Сережи Айрапетова, которого с большой натяжкой видела в роли Миловзорова, мало-мальски достойных исполнителей других ролей не нашла. Больше всех для нашей постановки старался заведующий швейной мастерской Вася Евстигнеев, в прошлом – работник милиции, ставший моим горячим помощником в дальнейшей работе. Но создать какое-либо подобие

именно кружка, коллектива единомышленников не удалось. А освежить привычный строй этой их самодеятельности было необходимо. Поняла, что начинать надо с юмора. Среди «службистов» высмотрела высокого немногословного Жору Фолкина. Он работал бухгалтером и обратил мое внимание своей застенчивостью, трепетным отношением к слову «театральная самодеятельность». Мама присылала мне сборники пьес, ноты, скетчи. И вот целый месяц по два раза в день в бухгалтерии Рыблага мы репетируем с Жорой Фолкиным скетч Виктора Ардова «Муха». Сногсшибательному успеху наше выступление было обязано прежде всего остроумию автора, но и нам с Жорой, сумевшим создать на сцене атмосферу настоящего веселья. Даже начальник лагеря сказал:

– То, что вы артистка, мы из вашего дела знали, а вот что вы из Жоры Фолкина артиста Художественного театра сделаете – не ожидали. Мы-то его рохлей считали.

Бурный, но кратковременый успех нашего скетча и не состоявшаяся премьера «Без вины виноватые» взбудоражили мое желание приносить пользу людям, оправдать доверие начальника лагеря, возложившего на меня обязанности руководителя художественной самодеятельности. Я должна была бороться с той пустотой, которая страшно угнетала меня при неотвязной мысли о том, что муж расстрелян, что нет больше ни семьи, ни любимого театра, ни будущего. Ведь уныние – самый большой грех для того, кто верует. Мама научила меня никогда не терять надежды и оптимизма. Что бы ни случилось. В долгих ночных беседах с ней я обещала, что буду стараться даже сейчас сохранять верность ее заветам, не унывать и продолжать искать талантливых людей и в лагере… Джаз за колючей проволокой Однажды, к удивлению своему, я обнаружила, что в одном из доселе не замеченных мною бараков раздаются звуки различных музыкальных инструментов. Подошла к полуоткрытым дверям и увидела в разных углах большой и смежной с ней комнат музыкантов, игравших свои ежедневные упражнения. У меня даже дух захватило: настоящие профессиональные музыканты! Немедленно напросилась на прием к начальнику лагеря. Он сразу понял, куда я клоню:

– Конечно, хорошо было бы создать из них оркестр, да не знаю, удастся ли вам. У них нет ни статьи, ни срока: это нарушители границы. Мы к ним присматриваемся, они нас дичатся. Психология у них другая, контакт пока не получается, да и ненадолго они здесь.

Оказалось, что во время нападения фашистов на Польшу эти музыканты в панике бросились в бегство, не взяв ни документов, ни вещей, не зная толком русского языка. Теперь узнали о них некоторые подробности.

– Толстый такой, рыжий, обратили внимание? Это Гарри Фуксман, он считался одним из лучших ударников в Польше. При приближении фашистов схватил свой большой барабан, накинул пальто и прямо из ресторана, где играл, бросился в бегство. Бежал недолго. Начался ливень. Он снял пальто, накрыл им барабан и все бежал, пока не потерял сознание. Очнулся уже в нашей пограничной больнице, на градуснике – сорок: крупозное воспаление легких. Доктор хотел было спросить о самочувствии, но Фуксман перебил его вопросом на ломаном русском: «Скажите мне, как он есть, как он чувствует?» – «Кто он?» – удивился доктор. – «Мой барабан», – удивился его непониманию Фуксман.

Да, барабан, которому он, не задумываясь, уступил свое пальто, был ему важнее всего, – с восхищением подумала я.

– Для него барабан – орудие производства, средство к существованию. Каждый из них умеет это ценить, – постарался охладить мой восторг начальник лагеря, но не смог. Музыкант – это слово было для меня священным с детства.

Я направилась к бараку, целиком предоставленному польским музыкантам. Стали знакомиться. Борис Шамшелевич, небольшого роста, с непропорционально большой головой, по первой просьбе сыграл мне на итальянской скрипке с темпераментом настоящего мастера «Венгерский танец» Брамса и «Радость любви» Крейслера. Теперь он казался мне даже красивым: вот что значит профессиональное мастерство. Мне удалось организовать из семи человек музыкальный ансамбль. Они выбрали дирижером скрипача, который управлял ими, играя одновременно на своем инструменте. Неприятный он был человек и музыкант средний. Эти музыканты были профессионалами, но как трудно было объединить в одно целое даже семь человек! Чисто ресторанный репертуар устраивал некоторых из них значительно больше, чем меня. Фуксман и Шамшелевич привыкли быть «премьерами». Кое-кто даже мысли не допускал об увеличении ансамбля за счет других музыкантов, претендуя на полную обособленность. С большим трудом удалось подключить к ним Михаила Панкрухина вместо недостающего аккордеониста. Этот баянист был тоже не так прост: сидел за пьянство и дебоши, но и в условиях лагеря стремился подчеркнуть свою действительно высокую музыкальную квалификацию.

– Слушай, Наталия Ильинична, я в твоем оркестре работать согласен, только если ты меня будешь возвышать над другими.

Как видите, настроения у музыкантов были далеко не «ансамблевые». Но складывать оружие я не собиралась. Добилась настройки рояля в клубе, получила ключ от него и этой комнаты, договорилась об освобождении от общих работ всех музыкантов за счет ежедневных пятичасовых занятий музыкой. Задумали первый концерт в Рыблаге. Да, настоящий концерт, а не вечер самодеятельности. Последние полтора года я не дотрагивалась до рояля, и сейчас возможность приходить в музыкальную комнату раньше всех и систематически музицировать подняла и мое настроение, и авторитет. Кое-какие ноты мы нашли в лагерной библиотеке, друг у друга, что-то смогли подобрать по слуху. Аккомпанировала «Менуэт» Падеревского и «Радость любви» Крейслера Борису Шамшелевичу, игравшему на скрипке. Исполняла стихи Некрасова «Огородник» и «Тройка». Мы много и с любовью репетировали эти стихи с Мишей Панкрухиным. Аккомпанировал он с душой, даже сам потом утирал слезы. Гарри Фуксман замечательно исполнял в сопровождении рояля и контрабаса «Любимый город». Он так артистично и музыкально произносил слова любимой песни, что его постоянно вызывали на бис. Имел успех и музыкальный октет, но ему явно не хватало чувства ансамбля, дирижерской воли, полноты звучания. И все же хорошее дело было начато. С разрешения начальника лагеря в сопровождении молодого конвоира Васи отправилась я по другим лагерям выискивать музыкантов. Так пополнили оркестр трубач Женя Тимошенко, скрипач Николай Басенко, кларнетисты Сережа Фетисов и Виктор Ефимов. Прекрасный музыкант и незаурядный человек был этот Виктор. Отца его убили в гражданскую войну, рано потерял и мать, жил у тетки-учительницы. Маленького роста, ладно скроенный, с огромными карими глазами, он был очень самолюбив. «Тетя кормит меня только из жалости, я ей чужой», – решил он в свои семь лет от роду и, сделав из толстой веревки петлю, прикрепил ее на потолке сарая, подставил табуретку, всунул голову в петлю, оттолкнул ногой табуретку… Случайно кто-то вошел в сарай, жизнь ему удалось вернуть с трудом. Тетя его была совсем не злым человеком, ничем его не попрекала, выходила. Он пошел в школу. Учился хорошо, особую ловкость проявлял на физкультуре, в борьбе, в прыжках, но навязчивая мысль, что он сирота и тетя не должна его кормить, продолжала мучить. Однажды, когда Виктор, уже не впервые убежал из дома и бродил по окраине города, его выследила воровская шайка «краснушников» – тех, кто грабит товарные вагоны. Для них Виктор был находкой. Они забрасывали веревку в маленькое высокое окно товарного вагона, Виктор взбирался по этой веревке через окно в вагон, выбрасывал им ценные свертки. Шайка не зевала, а верхолаз по той же веревке на ходу выскакивал на землю. Ему было лет пятнадцать, когда эта «работа» опротивела еще больше, чем пребывание в доме тетки. Он убежал в другой город и однажды замер от восторга, увидев, как шагает военный духовой оркестр, оглашая город звуками торжественной музыки. Как и многие мальчишки, он зашагал в ногу за этим оркестром, а потом, как немногие, сумел уговорить дирижера попробовать его «на музыку». Оказалось, у Виктора абсолютный слух. Он овладел тромбоном, потом кларнетом, стал «сыном полка», квалифицированным музыкантом. Но однажды на него снова «накатило»: получив увольнительную на двое суток, он отправился в ресторан, пропил все свои деньги и обмундирование, вернулся в часть почти голым, на трое суток позже, а так как, вероятно, это было уже не в первый раз, получил два года исправительно-трудовых работ. Переведенный по моей просьбе в наш лагерь, Виктор Ефимов вел себя идеально: хорошо играл на своем инструменте, а все свободное время тратил на овладение саксофоном. Музыканты его уважали. Он обращал на себя внимание огромной волей, которая светилась в его карих глазах даже тогда, когда он неподвижно сидел на верхних нарах, подобно Будде, скрестив ноги, в то время как другие музыканты исполняли любую его просьбу, почтительно произнося: «Виктор». Впрочем, тут, вероятно, имели значение еще его ловкость и сила: не дай бог было чем-нибудь обидеть его. Виктор Ефимов уважал меня как артистку, однако чуждался. Наша дружба возникла, так сказать, на медицинской почве. Когда мне сообщили, что Ефимов заболел и на завтрашнем концерте выступать не может, я велела немедленно отправить его в санчасть. Он заявил, что не признает врачей, наотрез отказался идти туда. Тогда со своей санитарной сумкой явилась в барак я. Ефимов сидел на верхних нарах с блестящими воспаленными глазами и перевязанным горлом. Я вскарабкалась на нары и оказалась рядом с Виктором. Смерила ему температуру, посмотрела горло – все честь по чести, как и полагается фельдшеру, и вдруг услышала: