Жизнь - явление полосатое
Шрифт:
– Простите, что, Черкасов здесь? – спросила я. Один из рабочих показал в сторону колонны, но оттуда снова выглядывал только парень в парчовой шубе и шапке. Рядом с ним жевал колбасу еще более «разоблачившийся» Мгебров.
Никому до меня не было никакого дела: кто отдыхал, кто готовился к дальнейшей съемке, только юноша делал несколько шагов по направлению ко мне, вроде бы смущался, махал рукой и снова исчезал за колонной. Съемка должна была уже начаться снова, когда мимо меня прошел оператор Эдуард Тиссэ, за которым помощники несли большие лампы.– Простите, пожалуйста, вы не видели Николая Константиновича Черкасова?
– Дорогая, – сказал он иронически и с акцентом, – он же против вас. – И показал мне на колонну, из-за которой снова выглядывал юноша.
Ясно. Тут все надо мной насмехаются. Черкасов играет Ивана Грозного – мрачного, худого, старого. Зазвонил звонок. Мгебров снова стал надевать облачение. Но когда Тиссэ подошел к колонне,– Так вы – Наташа Сац? Что же вы молчите? Дайте я вас поцелую. А теперь… не ищите друг друга. Вот он – Черкасов.
Ко мне шел с нетвердо протянутой рукой юноша, что выглядывал из-за колонны, ему было лет девятнадцать… Моя рука не была протянута: «Как он может быть Черкасовым?» Я в молодости видела его только в острохарактерных гримах, а сейчас ему и в жизни… много лет. Юноша в шапке Мономаха был смущен еще больше, чем я:– Вы простите, что я к вам не подошел раньше, но думал – переживания, годы… вы совсем другая. В первый раз видел вас лет двадцать назад. Вы были такая знаменитая, столичная, в леопардовой шубе, а сейчас… как девушка – худенькая, молодая… никак не думал…
– А я тоже никак не думала, что вы можете быть таким. Вам больше девятнадцати и не дашь.
– Так и должно быть. Иван IV короновался девятнадцати лет. Эйзенштейн проводит три серии своего фильма по всей жизни Ивана Грозного. Сейчас будем снимать коронацию.
Смущение прошло, на сердце стало даже светлее от все же приятного недоразумения неузнавания друг друга. Когда подошла Русенька, мы разговаривали с Николаем Константиновичем дружески просто. Он очень не любил выступать в концертах, говорил, что для этого надо иметь специальный концертный репертуар, но я убедила его спеть детям песенку «Отважный капитан», которую они полюбили. Ребятам будет так интересно услышать и увидеть киноартиста живым на сцене. Было радостно. Мы оба с Черкасовым 1903 года рождения – он всего на несколько месяцев меня старше, и оба не узнали друг друга из-за «слишком молодого» вида. Он-то под гримом, а я – какая есть. И значит – я еще есть! Дружеская деликатность, искренность и тепло Черкасова открыли мне в тот период жизни что-то очень важное во мне самой. Проснувшись на следующее утро, я в первый раз не огорчилась, что так много гор кругом, сказала себе:– Ну и пусть будут горы. Очень красивые горы!
«Капитан, капитан, улыбнитесь» Ах, милый читатель, есть ли на свете что-нибудь более замечательное, чем дети, сидящие в зрительном зале, детские лица, ожидающие выступление артиста? Для меня – нет. Семь лет я была лишена этого счастья и вот выхожу на сцену, здороваюсь с ребятами, они отвечают мне дружно, как будто и не прерывался наш любимый разговор о театре и музыке, как будто это – мое привычное в Москве, а не первое в Алма-Ате… И здесь ребята меня мгновенно ощутили «своей»: затихают, когда говорю я, отвечают, когда я их спрашиваю, смеются – все смеются, когда шучу. В зале полно детей, есть и взрослые: секретари республиканского ЦК комсомола, руководители народного образования и искусства. За кулисами уже собрались все объявленные в афише артисты. Скверно только, что Николая Константиновича вызывают на важное выступление по радио, и он просит его выпустить первым. Конечно, лучше бы Черкасовым завершалась наша программа, но раз надо – выпущу его первым. Пришел он на концерт за час до начала и волнуется даже больше меня. А может быть, за меня? Сейчас, когда я говорю с детьми, уже начала концерт, он стоит в кулисе и, верно, больше всех понимает, что я сейчас чувствую. Надо кончать вступление и объявлять Черкасова, а то опоздает на радио.– Дорогие ребята! Сегодня на первом детском концерте в Казахстане выступит ваш большой друг Николай Константинович Черкасов. Когда он был совсем юным, он играл в Ленинградском театре юного зрителя, очень любит ребят.
Все хлопают. Николай Константинович выходит к рампе и поднимает руку, наверное, сам хочет объявить, что будет исполнять, хотя мы условились, что объявлю я. Передумал?– Дорогие ребята, – говорит Николай Константинович, и голос его дрожит, – дорогие ребята, я сегодня вместе с вами переживаю огромную радость. Наталия Сац снова вышла на сцену. (Неужели… разревусь?) Вот я приехал в ваш город и удивился – у вас нет детского театра. Я пошел к руководству и сказал: это неправильно, детям обязательно нужен свой театр. А сейчас, дети, к вам приехала Наталия Сац, и я верю, у вас будет театр, дети. (Ну что он делает, этого же нельзя говорить на концерте, который я сама организовала!)
Включаюсь в его речь твердо, может быть, даже сурово:– Конечно, мы все вместе постараемся организовать театр для детей в Алма-Ате. А сейчас начнем первый детский концерт: Николай Константинович забыл, что через полчаса он уже должен выступать по радио и у него нет больше времени. А сейчас… – почти кричу, как присяжный конферансье перед «козырным» номером, – песенки из кинофильма «Дети капитана Гранта», слова Лебедева-Кумача,
– Я… забыл. Простите… забыл. Можно сначала? Снова вступительные такты и снова после «бороздил океан» остановка, растерянность, пауза.
«Неужели завалится мой концерт? – мелькает внутри. И как рукой сняло эмоции воспоминаний, всякие вообще. – Я на своем посту, должна вывозить». Выскакиваю вперед, говорю весело:– Вы прекрасно понимаете, ребята, что Николай Константинович ничего не забыл, а просто хочет проверить, знаете ли вы эту веселую песню наизусть и хорошие ли вы товарищи, поможете ли, если нужно, другу в беде. Так вот, если Николай Константинович опять запнется, – подпоем ему все вместе, хорошо? Я остаюсь тут за дирижера (Черкасов смотрит на меня как на волшебницу, и начинается вокальный диалог со зрительным залом). Черкасов.
Жил отважный капитан Он объездил много стран И не раз он бороздил океан (снова заскок). Дети (громко, ликующе). Раз пятнадцать он тонул… Черкасов (с восторгом). Погибал среди акул, Но… (это очаровательное черкасовское «но»– маслом по сердцу, а жест длинных пальцев так ироничен и выразителен). Ни разу даже глазом не моргнул… Дети. И в беде… Черкасов (показывая рукой – «правильно»). И в бою Напевал он всюду песенку свою… Черкасов и все зрители (лихо, хором, а я дирижирую). Ка-пи-тан, ка-пи-тан, Улыбнитесь, Ведь улыбка – это флаг корабля, Ка-пи-тан, ка-пи-тан, Подтянитесь! Только смелым покоряются моря. Весело начался наш концерт… Дети дружно зааплодировали, я ушла в кулису, Черкасов несколько раз выходил кланяться, посматривал на меня благодарными глазами, про- шептал: «Поразительно», – положил левую руку мне на плечо, но, вдруг заметив, как далеко ушла стрелка его ручных часов, огромными шагами бросился к двери. «Царь» Моим родным городом была и на всю жизнь осталась Москва. Мне кажется, абсолютно родной, свой город у каждого человека в жизни бывает только один. Любовь к переездам, интерес к новым местам тоже всегда со мной. Но поехать, зная, что вернешься в родной город, что он останется твоим, иметь эту свою любимую пристань, знать, что и она ждет тебя, когда уехала только на время, – этого, конечно, у меня в то время не было. Сердечность и уважительная простота Черкасова в тот момент были мне нужны, как кислородная подушка больному, которому не хватает воздуха. Он лучше всех понимал или, вернее, чувствовал, как много я потеряла, как трудно мне начинать жизнь снова после пережитого. Он искренне оценил мое стремление во что бы то ни стало и здесь приблизить искусство к детям, отдаться работе с казахскими певцами. Он нашел подлинно товарищескую интонацию равного. С любым собеседником Черкасов разговаривал уважительно, с интересом. От Черкасова тянулись к людям теплые лучики. Его все любили, называли «царь». И это был царь из какой-то очень доброй сказки, вроде Берендея в «Снегурочке», царь, добровольно выбранный людьми искусства, как самый сердечный и справедливый из их гущи. Видела я его редко и больше издалека: его всегда выбирали в президиум, он был на вершине признания и славы. Но даже пожав его большую руку, когда он семимильными шагами куда-то устремлялся, чувствовала себя сильнее, чему-то радовалась. Прошло дня три-четыре. Приступ печени. Когда боли утихли, чувствовала исчерпанность всех сил, слабость. Встать с постели не могла, и настроение плаксивое. Но Руся посмотрела на меня хитро: через час все будет хорошо. Меня пришел навестить Николай Константинович в военной форме. Он держался соответственно – эдаким бравым гвардейцем. Засмеялась. Черкасов тоже. Заговорил первый:– В войну был в ополчении, решил навестить вас форме ополченца. Росинка сказала мне по телефону, что вы хандрите.
– Нет, мама уже опять смеется и, верно, думает по Грибоедову:
«К военным людям так и льнут…»– «А потому что – патриотки».
Черкасов был бесхитростным по натуре, нам с Русей поверил и стал глубинно прост, доверителен. Николай Константинович был однолюб, слова «моя Нина» звучали для него песней. Он рассказал про их больную девочку, которая долго мучилась, а когда умерла, стало еще горше; он с восторгом говорил о своей теще, которой «поклонялись и академики», о ее превосходном знании английского языка. Рождение сына Андрея, его здоровье и хорошее настроение приводило его в восторг, и фразы из писем Нины Николаевны о сыне он мог повторять без конца. С детской непосредственностью он говорил: