Жизнь - явление полосатое

Сац Наталия Ильинична

– Для меня нет большего счастья, чем выйти в зрительный зал, где у каждого свои мысли, заботы, и увлечь всех только тем, о чем я им буду петь, заставить выбросить из памяти все остальное. Я иногда, выходя на сцену, мысленно потираю руки: «Сейчас подчиню всех вас себе, заставлю видеть только мои образы, думать только о них». Какое это счастье – чувствовать, что можешь подчинять слушателей себе, своей творческой мысли, владеть их сердцами, переносить их то в мир маленькой балерины, засыпающей на мокрой от слез подушке, то отправляться со всем зрительным залом в бананово-лимонный Сингапур, который я сам выдумал.

Я не пью ни водку, ни вино. Не умею и не люблю. Свой бокал с ситро подняла – будто это шампанское, и сказала:

– За вашу неповторимую индивидуальность, Александр Николаевич! За ваши изумительные руки, которые заставляют верить, почти видеть, что вы – «маленькая балерина», что вот сейчас на наших глазах падают осенние листья, что ушли все надежды. Мне кажется, только у Улановой и у вас такие говорящие руки…

Он как-то впился в эти мои слова, повторил их удивленно:

– Нечто подобное сказал мне Константин Сергеевич Станиславский. Я вам благодарен за все!

В Театре оперы и балета имени Чернышевского я вела занятия по сценическому мастерству с артистами балета. Об этом попросил меня главный балетмейстер К.Адашевский, который ставил «Эсмеральду». Поставила я в Опере «Сказку о царе Салтане» Римского-Корсакова с музыкой гениальной, но с сюжетом, сложным для детей и наивным для взрослых. Но самое светлое воспоминание о том периоде жизни – работа над оперой Красева «Морозко». Сказка о труде и лени, добре и зле, правде и лжи хорошо «легла» на интересные ситуации в либретто. А как мне посчастливилось с певцами! Репетировали мы по вечерам, в музыкальном классе, после моей работы в Филармонии. Это был праздник и для меня (занимаюсь своим любимым делом!) и для певцов (не

избалованы многие из них углубленной работой над образами). Чудесные два-три месяца жизни. Какое счастье быть в своей стихии! Чудесная русская музыка М.Красева. Любимая профессия. Я – режиссер. И не все ли равно, что приходится спать в сыром углу мансарды: зато просыпаюсь каждое утро как счастливица, в своей солнечной профессии. Да, каждый день мысли о новых штрихах постановки, о счастье, что скоро премьера в Большом оперном театре, премьера, радоваться которой буду вместе с детьми! Каким глубоким смыслом звучит во мне надежда: дети снова придут в театр, в котором имею счастье творить и я. Но в день премьеры обуял страх: наверное, как режиссера меня все забыли. Ссыльная, ничья, стою в кулисах чужого города… Но когда зрительный зал стал наполняться большими и маленькими зрителями, когда оказалось, что все билеты проданы, когда дирижер Гоффман своей дирижерской палочкой включил звучание оркестра и трепетно замолк зрительный зал, я вдруг успокоилась. Почувствовала, что все участники спектакля верят в него, что с первых моментов действия сразу установился полный контакт между сценой и зрительным залом. Занавес между первой и второй картинами не давали сознательно. Выходы артистов к рампе часто нарушают внутреннюю их собранность. Но после третьей картины, когда Морозко устраивает Дунюшке и лесным жителям елку, вдруг раздались такие оглушительные аплодисменты, что занавес закрыть не удалось. Все артисты остались на сцене, а я как-то не сразу поняла в чем дело, но, услышав скандирование моего имени и фамилии, робко появилась из-за елки. При моем появлении все зрители встали, овация еще усилилась и длилась долго, и… я чуть было не заплакала, видя как утирают слезы зрители самого разного возраста. «Морозко» в Саратове завоевал триумфальный успех. Я вдруг поняла, как справедлив народ, как больно он ощущает несправедливость «вышестоящих», ценит тех, кто полностью отдает свой труд и сердце даже в самые суровые времена своей жизни, тех, кто до конца честен. Прости, читатель! Я не нашла в себе мужества, чтобы рассказать тебе до конца о «саратовских страданиях» своих. Унижали меня там сознательно и жестоко многие. За каждый светлый миг и светлое мгновение – слезами и тоской платила я судьбе… Отец Илюши являлся в нашу мансарду не раньше полуночи. По «педагогическим соображениям», всем своим существом любя Илюшу, я терпела его фальшивое самодовольство, но его игра на скрипке, особенно в верхнем регистре, была бы невыносима, если бы… он не числился, увы, «мужем художественного руководителя». За эту бедную спину он держался цепко. Столяров, в конец раздраженный успехами в концертах и театре, зверел все больше. Он уже подготовил план перевода меня из «такого престижного города, как Саратов», подальше в область… Всего не опишешь. Но однажды все-таки я собралась с духом, отправила лично Г.А.Боркову, обливаясь слезами, просьбу – куда угодно послать меня с Илюшкой. Но, конечно, я все-таки хотела и отчитаться за несколько лет моей работы в Саратове и просила его о просмотре. Зато ровно через полчаса позвонили Столярову, что послезавтра в 11 утра состоится просмотр секретарями обкома творческих работ всех ведущих коллективов и солистов нашей Филармонии. Организацию и проведение этого концерта возложить целиком на художественного руководителя Филармонии Н.И. Сац. Я опять поверила в справедливость. Отчет наш прошел отлично. Геннадий Андреевич пожал мою руку и сказал:

– Есть люди, которые считают своим главным делом сомневаться и перестраховываться. Я не в их числе. Саратовская филармония сегодня стала нашей гордостью, и спасибо за это прежде всего таланту, культуре и трудовой стойкости Наталии Сац.

Свое пребывание в Саратове называю «одеялом из разноцветных лоскутов» – попадались обрывки шелка, кусочки ситца, грязное тряпье, сермяга… А в общем все же вышло одеяло, которое в суровые месяцы моей жизни как-то прикрывало нас с Илюшей. Придумать только! Казалось бы, тюрьмы, лагеря, пытки, допросы. Больше пяти лет подряд!!! Шестой год с правом жить только в пределах Перебор, далеко не легкое пребывание в Алма-Ате, где мне, кроме оскорблений, даже вручили золотые часы, грамоты и орден «Знак Почета» (за год перед тем, как оттуда выгнать). Понадобились и садистские испытания в Саратове… Сколько же можно! За что?! Писать «постлюдию», как «вдруг» зауважали меня «недруги», как искренне поздравляли многие друзья, – незачем. Интересным продолжением моей, такой полосатой жизни явилась очередная поездка на экзаменационную сессию в ГИТИС, в Москву (два раза в год, на две недели, мне эти поездки были разрешены уже несколько лет). Некоторые из московских друзей были ко мне по-прежнему приветливы, и только с ними неподолгу встречалась: увлекалась своей учебой. Через несколько дней после встречи с Г.А. Борковым, приехав на очередную сессию, я была приглашена в гости к композитору Мариану Ковалю. Он только что получил новую квартиру в высотном доме на Котельнической набережной и очень этим гордился. (По иронии судьбы, уже много лет я живу в этом доме.) Я села на тахту, пока они с женой вышли в другую комнату «сообразить», чем меня угостить. Машинально взяла в руки газету, что лежала тут же, и… обомлела. Там был напечатан Указ об амнистии тем, кто имел буквенные статьи сроком до пяти лет! Значит, я имела право, полное право навсегда вернуться в родную Москву?!! На следующий день я была принята начальником Управления по делам искусств Александром Васильевичем Солодовниковым. Приветливо улыбаясь, он подписал приказ, что я отзываюсь из Саратова на работу в Москву. Когда директор Филармонии начал было нудить, что мы не совсем понимаем друг друга и он думает… – я вытащила из сумочки приказ о моем переводе в Москву, попросила его больше не затруднять себя «думанием». Оставив его в состоянии, близком к столбняку, побежала в свою мансарду собирать вещи. Начнем во второй раз Вернуться в Москву было главным моим желанием много лет. Но как будет трудно снова стать своей, московской, конечно, не представляла. Работать в Центральном детском театре оказалось невозможным, и как в пятнадцать лет начала трудовой путь в Театрально-музыкальной секции Московского Совета, так в пятьдесят пять должна была его снова начать в Гастрольно-концертном объединении. Конечно, снова жить и работать в Москве, делать что-то хорошее для московских детей было немаловажно, но так срослось мое понимание своей цели жизни в родной Москве с родным театром для детей, что сейчас, казалось, – я не я. Очевидно, так меня воспринимали и некоторые другие. Вот забавный случай этого периода. Шла я по Спасопесковскому переулку и вдруг закружилась голова – так закружилась, что чувствую, сейчас потеряю сознание. Какие-то добрые двое притащили меня в ближайшую поликлинику. Я лежала на узком деревянном диванчике, когда вошли доктор и сестра. Прежде дали что-то понюхать, потом капли. Головокружение прошло, осталась слабость. Сестра записывала историю болезни:

– Фамилия?

– Сац.

– Имя?

– Наталия.

Теперь заговорил доктор:

– Как, Наталия Сац снова в Москве?

– Да, – ответила я.

Доктор продиктовал медсестре сам:

– Пишите: профессия – режиссер, место работы – Центральный детский театр…

Я его слабо перебила:

– Я сейчас работаю… не в театре для детей… Доктор поднял брови:

– Не в театре для детей? Тогда вы еще не Наталия Сац. Тут его вызвали и разговор прервался, но, ковыляя домой, я даже улыбалась. Он прав. В восприятии москвичей Наталия Сац и Детский театр были одно неделимое целое. Пока для них я – еще не я.

Теперь я была уже не только амнистирована, но полностью реабилитирована. Невиновность доказана, я восстановлена во всех правах. По закону я должна быть снова на той работе, на которой была до 21 августа 1937 года. Когда прочла это постановление – даже дух захватило от счастья: неужели снова… директор и художественный руководитель Центрального детского?! Но хорошие законы пишут для того, чтобы их выполняли хорошие люди, а жизнь – тоже игра, в которой не все играют по правилам… Взмахом волшебной палочки нельзя изменить всех людей. Тогдашнему директору Центрального детского театра не только не хотелось восстанавливать меня в моих законных правах, но даже впустить туда в качестве режиссера, на что я охотно согласилась бы. Он делал все возможное, чтобы отдалять от меня членов коллектива, чтобы я сама не стремилась вернуться в Центральный детский. Было больно, обидно, но театр – организм сложный, а добиваться любимого дела чуть ли не через суд – бррр. Как только я вернулась, появились и очень ценные, лестные заявки на мою работу. Обрадовалась, когда женский голос в телефонной трубке сказал: «С вами сейчас будет говорить заместитель министра культуры, главный режиссер Театра имени Маяковского Николай Павлович Охлопков» – и я услышала в трубке красивый низкий голос выдающегося режиссера, который приглашал меня безотлагательно приехать к нему сегодня же, так как был уверен, что, «как только Москва узнает, что вы вернулись, вас будут рвать на части, а я сделаю все, чтобы заполучить вас в свой театр». В моем тогдашнем состоянии этот разговор радовал. Я только не могла понять, при чем здесь Министерство культуры. Мне объяснили, что Н.П. Охлопков в то время по совместительству был назначен заместителем министра культуры. (Правда, он недолго усидел в министерском кресле.) В тот день, когда он мне позвонил, я вошла в кабинет. За огромным письменным столом увидела мощную фигуру, красивую русую голову со скульптурно-значительными чертами лица, большие, раскрытые для объятия руки Николая Павловича, и так он был органичен на своем высокопоставленном

месте, что я застыла на пороге. Николай Павлович подошел ко мне, по-товарищески обнял, подвел к креслу, усадил в него, сел напротив и, заметив, что мои пальцы дрожат, взял их в свои большие ладони.

– Ну вот, значит, вернулись. Я никогда не думал, что будет иначе. Но рад, очень рад. Как говорится, сама судьба посылает вас в тяжелые дни, когда мне дали еще и эту почетную нагрузку. Мне нужен в театре заместитель с вашим умом, волей, энергией.

Теперь мы стали зрелыми, замыслов много, времени никак не хватает. Конечно, я понимаю, вы прежде всего режиссер. У вас будут интереснейшие постановки, и не думайте, что я буду как-то вмешиваться в ваши творческие замыслы. Гарантирую вам творческую независимость, мои приходы только на генеральные… Вероятно, когда человек, приехавший с Северного полюса, попадает в самую роскошную оранжерею, он чувствует себя так же странно и блаженно, как я в тот момент… На следующий день меня пригласили к заместителю управляющего московскими театрами К.А.Ушакову, и он сообщил, что Юрий Александрович Завадский, возглавляющий Театр имени Моссовета, просит назначить меня к нему заместителем художественного руководителя и режиссером. Я просила очень поблагодарить Юрия Александровича, которого ценила и уважала, за доверие, но вынуждена отказаться от этого лестного предложения, так как уже вчера дала согласие Н.П. Охлопкову. В этот же день Николай Павлович позвонил мне по телефону с просьбой присутствовать на генеральной репетиции его постановки «Гамлета» Шекспира и «поделиться с ним своим мнением». Много лет прошло с того дня, но не забыть мне волнения, которым я была охвачена на той репетиции. Режиссер Охлопков и художник В. Рындин в ту пору буквально потрясли не только меня – всю Москву. Как я была горда в этот момент предложением Охлопкова работать с ним, как счастлива правом бывать на репетициях его «Гамлета»! Такой осмысленной, ярко выразительной постановки любимой пьесы я ни до, ни после этого спектакля не видела. И все же привычным глазом я подмечала какие-то черточки, чуждые мне в атмосфере театре, в его рабочем укладе. Мне казалось, что уж очень резок Николай Павлович по отношению к просчетам «маленьких» актеров и очень щедро прощает недоделки некоторым ведущим. Мне было непонятно, как можно было допустить, чтобы на генеральной репетиции исполнитель роли Полония то и дело произносил текст роли «своими словами». Во время доверительного разговора, когда взмокший от волнения Николай Павлович лежал в расстегнутой рубашке на кушетке в своей небольшой комнате, после выражений искреннего восторга я сказала ему о своей тревоге:

– Меня резануло, что некоторые артисты из самых главных еще до сих пор ждут реплик суфлера. Это же Шекспир. Каждое слово его для актера… А тут сам Полоний… Николай Павлович прервал меня:

– Играет эту роль один из лучших моих артистов, превосходный мастер, к тому же близкий мой друг.

– Тем более, – не унималась я. Охлопков прервал меня нервно:

– Только не вздумайте ничего ему говорить. Он не привык к замечаниям [30] .

На следующей репетиции меня больно хлестнула и другая подробность. В оркестровой яме сидели не только музыканты, но и артисты хора. Они создавали интересный звуковой фон в некоторых эпизодах спектакля. Однажды в перерыве между сценами раздался несмелый, но убежденный в своей правоте голос молодого певца:

– Николай Павлович, разрешите сделать предложение. Мне кажется, если бы мы пели не тут, а в левой кулисе…

Охлопков прервал его и перекрыл робкий голос своим властным окриком:

– Сидите в своей яме и молчите!

Два-три подхалима засмеялись, репетиция была продолжена. Я тихонько вышла из зрительного зала. Спорить с сильным, равным, ставить на свое место зарвавшегося – понимаю; но унижать честного и слабого?! Пусть Охлопков – не мне чета. Но мы очень разные… Узнала я, что некоторые из «приближенных к Охлопкову», боясь с моим приходом «потесниться», настраивали его против меня. Охлопков нервничал. Уже добился для меня штатной единицы, около месяца говорил со мной так, будто все решено. Но меня грыз червь сомнений. По совести сказать, сердце мое оставалось в Центральном детском, и назначение даже в такой хороший театр для взрослых казалось изменой самой себе и больше льстило самолюбию, чем радовало по существу. Не состоялось. Много лет спустя, в Доме актера, за ужином, на юбилее критика Иосифа Ильича Юзовского, ко мне подошел Николай Павлович Охлопков:

– Как часто я жалел, что ты не пришла ко мне работать. Мне так нужны были твои руки, твой талант, твое сердце!

– Слишком горячее, – со смехом ответила я.

– Каждый бы свое ставил. Я в тебя верю… И черт его знает, почему это у нас не получилось…

Вернувшись в Москву, я далеко не сразу почувствовала себя «москвичкой». Многие из самых дорогих мне людей уже ушли из жизни, в бывшей моей квартире в Карманицком переулке на Арбате для меня оставался (пока!) только угол с кроватью. Но если быт никогда не был для меня решающим, жизнь без работы себе просто не представляла и, уж не помню как, оказалась в Гастрольном театре Министерства культуры. В этом театре, которым я теперь руководила, прежде не было спектаклей для детей. С большой любовью я поставила пьесу М. Львовского «Кристаллы ПС», попросила композитора М. Раухвергера написать музыку, радовалась незаурядным способностям молодого художника Леонида Эрмана, тогда только что закончившего постановочный факультет Школы-студии МХАТ. Самой дорогой мне режиссерской работой того периода считаю «Нору» Г. Ибсена. В своей первой жизни (так я называю годы до 1937-го) я была всецело занята созданием нового советского репертуара для детей. Только в полном затишье (я уже говорила – где и когда) вспыхнул страстный интерес к шедеврам мировой драматургии. Пьесы Ибсена заняли в моем сердце какое-то особое место. «Нору» («Кукольный дом») читала и перечитывала много раз, но что смогу когда-нибудь ее поставить, в то время не позволяла себе и думать. Сейчас ощущала эту возможность – ставить «Нору»! – как подарок жизни, ее дивный сюрприз. Я видела и слышала этот спектакль задолго до начала репетиций. Музыка Эдварда Грига, которую я носила в себе с раннего детства, помогала мне в этом… …Вначале занавес, раздвинутый не полностью, приоткроет только старинные часы с хороводом деревянных куколок над циферблатом. Дверцы кукольного домика будут открываться перед боем часов и закрываться после этого музыкального боя. Потом на сцене, раскрасневшаяся от мороза, в шубке, отороченной белым мехом, с елочными покупками, похожая на очаровательную куколку, появится Нора. Мне повезло! Как раз в это время в наш театр пришла работать только что окончившая Школу-студию МХАТ одаренная Маша Соколова. С большими серыми глазами, способная к неожиданным переходам от детской радости к подлинному трагизму, она появилась у нас именно тогда, когда я уже «носила в себе» мечту о Норе. С первых же репетиций большие «думающие» глаза Маши Соколовой, органичное общение с партнерами, часто совершенно неожиданная реакция, умение взять все от режиссера и вернуть ему гораздо больше восхищали меня. Я любила с ней работать, любила давать ей самые сложные и тонкие задания, а потом обнаруживать найденные ею всегда правдивые нюансы. Основные репетиции шли в углу моей комнаты на Арбате, в Карманицком переулке. Нервы у меня в это время были напряжены до крайности: боролась за полную реабилитацию мужа и посмертное восстановление его в партии. Как ни странно, это даже помогало моей психологической углубленности, а «Нора», в свою очередь, оказалась необходимой отдушиной. Потом я заболела плевритом. Высокая температура, пришлось лежать в постели. Но ведь в «Норе» столько работы «по внутренней линии» с каждым из немногочисленных действующих лиц! Получилось, что и плеврит оказался «кстати». Репетировала, лежа в постели. Никаких других дел, полная сосредоточенность на моей «Норе», весь мой мир – там, в драме Ибсена. Премьера состоялась на сцене бывшего кукольного театра. Огромной радостью было последние две недели репетировать «Нору» на сцене небольшого, но уютного помещения этого театра. Глубоко нажитое в условиях комнатных репетиций, к нашей большой радости, не расплескалось на сцене. На первую открытую генеральную были приглашены официальные представители. Успех был огромным и неожиданным. «Этот спектакль – событие в жизни нашего театра», – говорили не занятые в нем артисты, обычно очень ревниво относящиеся к успеху своих товарищей, а в этом случае искренне растроганные. Тем более я волновалась, когда наступил день премьеры. Стыдно сознаться, но я мечтала, чтобы в этот день мне принесли хоть один букетик, и я чуть не поддалась искушению сама себе купить цветы… Но пришла в театр, как всегда, что-то оказалось не в порядке… И искры тщеславия быстро потухли. Елка… Она была одним из главных «действующих лиц», самая важная часть декоративного оформления, своеобразный символ задуманного. Нора расцветала, когда это душистое деревце вносили в комнату, ставили на стол. А потом – радость украшать елку блестящими игрушками, мерцание свечек на ней. В следующем акте елка уже не светилась, игрушек осталось мало – она словно криво улыбалась, понимая, как сложна и несправедлива жизнь. И, наконец, в последнем акте полуобломанная облезлая елка лежала у порога, а Нора, после того как лихо плясала на маскараде, надев самые блестящие свои украшения, теперь снимала их с себя, словно елочные игрушки после праздника. Я и сейчас вижу жест Маши Соколовой, когда она медленно снимает длинные серьги, кладет на столик все свои «драгоценности», понимает, что праздник жизни кончился и бессмысленно тешить себя иллюзиями. Да я и сейчас вижу жизнь любимого спектакля, как будто он все еще продолжает звучать на сцене. В зрительном зале было очень тихо, так тихо, что минутами сжималось сердце – неужели это снова моя постановка в Москве?! Но вот финал и… успех! Москва меня не забыла. Я здесь родная. Сколько корзин цветов у моих ног, букетов, которые уже не в силах обхватить руками, какие горячие и долгие аплодисменты. Но помещение театра было не нашим, арендованным. В определенное время надо было уйти. И вот уже опустел зрительный зал, ушли наши рабочие… Только участники спектакля разгримировываются. Оставив все цветы на сцене, я зашла в комнату, где одевались женщины, меня долго целовала мама Маши Соколовой. Потом я надела пальто, шапку и пошла взять свои корзины с цветами и букеты. Но сцена оказалась пустой. Ни одного цветочка… Нахожу сторожа.