Жизнь языка: Памяти М. В. Панова
Шрифт:
Во всех видах творчества М. В. Панова ярко проявляется его призвание – УЧИТЕЛЬ. Прирожденный учитель в широком смысле этого слова. Учитель во всем: не только в учебниках для школы и вузов, не только в лекциях и научно-популярных книгах, но и в научных работах. И талант слова, язык помогал этому призванию, а может быть, и определял его.
А. И. Солженицын пишет (в письме к Т. Г. Винокур): «К языку таких наук, как языкознание, наиболее тесно примыкающих к повседневной жизни общества, я бы…применил не те требования, что к геологии и медицине: термины – терминами, а все ж где только можно сказать попроще, да поясней, да посочней, чтоб не только без словаря понять, а скромно-грамотному человеку даже можно б и насладиться – вот так и пишите» [Капанадзе 1996: 311]. Вот именно так и пишет М. В. Панов, именно таков его научный язык, облекающий глубину научной мысли в четкое,
В языке М. В. Панова строгая научная точность и яркая образность. Казалось бы, совмещение несовместимого, однако такое естественное в его творчестве. Приведу несколько примеров, иллюстрирующих образность научного языка Михаила Викторовича. Свою статью об аналитических прилагательных он начинает так: «Когда в языке формируется новый грамматический класс, в него стекаются самые разные по происхождению единицы, иногда – с темным причудливым прошлым. Однако в новой грамматической общности, в новой семье их не попрекают происхождением…» «Лингвисты не торопятся признать de jure этот новый лингвистический класс. Мешает в первую очередь диахроническая пелена на глазах» [Панов 1971: 240], «…сквозь диахронические очки современность видится мутно и расплывчато» [Там же: 241].
Об орфоэпии послереволюционного времени М. В. Панов пишет: «Если до революции русский литературный язык – это большое озеро (с проточной водой – пополняемое из народной речи), то теперь он – море… Не стал бы он Сивашским морем. Опасность „осивашивания“ до сих пор велика» [Панов 1990: 17]. О состоянии орфоэпии в 30 – 40-х годах: «Причин такого орфоэпического запустения, несомненно, много. Одна из главных – отсутствие орфоэпической Горы. Болоту не по чему равняться. Нет общественно признанного, общезначимого авторитета в области культуры произношения» [Там же]. А это – о театре в 60-е годы: «звук остался на задворках» [Там же: 58]; «на современной сцене – произносительная смута» [Там же: 64]. Целый развернутый образ, в котором слышится боль за судьбу литературного языка.
Из неизданных лекций по истории русского поэтического языка: «(У Державина) стих не воюет с материалом»; «церковнославянский – не язык, а резервуар, откуда можно брать материал» – о преобладании славянизмов в высоких текстах. Построение романа Гончарова М. В. оценивает так: «Обломов» «глубочайший сюжетный пиррихий».
Это примеры из научных работ и из лекций. Вряд ли можно заметить «зазор» в языке между письменной и устной формой изложения материала. А теперь сравним две формулировки: «звонкий – брат глухого» (дается понятие о парности звуков) и «глухие сонорные… и их мягкие „собратья“». Можно ли догадаться, что первая – из учебника для 5-го класса [Панов 1995], а вторая – из серьезнейшей научной работы [Панов 1990: 29]? Разумеется, количественно образность в школьном учебнике выше: «воздух пробирается сквозь щель» (о фрикативных согласных), «один звук приноравливается к другому», «слабой позиции не верим, верим сильной» (о передаче звуков буквами). Это вполне естественно. М. В. Панов как-то сказал, что для него образцом языка при написании учебника были «Азбука» Льва Толстого и рассказы Бориса Житкова.
Иногда кажется, что в своей языковой раскованности М. В. идет по самому краю. Вот примеры из его фундаментального исследования «История русского литературного произношения XVIII–XX вв.»: «Фонема [у] (г фрикативное), когда-то чувствовавшая себя вполне уверенно, сходит на нет. Ее уже не стоит вводить в перечень парадигмофонем. „Свело в могилу“ ее то же, что „подкузьмило“ (ж'): к началу XX в. она встречалась в небольшом числе корней и не было особой буквы, которая могла бы поддержать ее престиж» [Панов 1990: 28]. «Положение (ж') опасно, но не безнадежно» [Там же]. Или: «Гласный, попав в неблагоприятную для него позицию, не всегда умеет за себя постоять» [Там же: 29]. Однако Михаилу Викторовичу не страшно впасть в преувеличение – свобода, раскованность языка всегда сочетаются с мерой и вкусом.
О научном языке М. В. Панова А. А. Реформатский писал, что ему свойственна «стилистическая афористичность изложения», «художественный прием детективного уклона». «Стилистическая афористичность» создается в большой мере
Примером афористической формулировки служат и «формулы», в которые Михаил Викторович любит облекать, отливать главные, важные мысли: «2–1 = 0» (о том, что в знаковой системе каждая единица существует лишь в ее отношениях с другими единицами). «Без племянника человек не дядя» – также «наглядное пособие» для объяснения того, что такое система [Панов 1979: 6]. М. В. часто использует неожиданные, подчас озорные приемы, особенно в споре. В статье об аналитических прилагательных для каждого типа таких прилагательных М. В. Панов в авторский текст вводит придуманные слова, включающие аналитическое прилагательное, например «это эрзац-объяснение, горе-прилагательное», «для многих все аналитические прилагательные – это „фи!“ – слова, неполноценные однодневки. Но день-то оказался долог – и, видимо, будет длиться и длиться» [Панов 1971: 252]. И сам термин – аналит-прилагателъное – «с секретом»: в него включено такое прилагательное. Михаилу Викторовичу интересно и весело писать, нам интересно и легко читать и вдумываться в очень серьезные, отнюдь не тривиальные мысли.
На лекциях в Мосгорпеде Михаил Викторович придумывает двух братьев-близнецов с диковинными именами: Сидор Карпыч и Пимен Карпыч (потом они вошли в его учебник фонетики для вузов под другими именами). Оба с бородой, но один лысый. Наступает жара, и нелысый остригся. Теперь их не различают. Это иллюстрация того, что такое слабая позиция: фонемы в ней перестают различаться. В статье для сборника «Лингвистика и школа» [Панов 2001] приводится сюжет сказки о злом волшебнике, который умеет превращаться в веник. Мальчик заметил, что, когда появляется волшебник и творит всякие безобразия, из угла за печкой исчезает веник, а когда веник на месте – все в деревне спокойно. Этот сюжет помогает понять, что в условиях позиционного распределения вещно различное может быть функционально одним и тем же, одной и той же единицей. Очень важная мысль для Московской лингвистической школы, рыцарем которой был Михаил Викторович.
Любимая форма его изложения – спор, дискуссия, чтобы раззадорить и в результате убедить читателя или слушателя. Вот он оспаривает распространенное мнение, что современное русское письмо является в основном фонетическим. Неубедительность этого мнения он поясняет на таком примере. «По тени на стене надо решить, какое геометрическое тело ее отбрасывает. Тень имеет форму треугольника. Предполагаем, что это конус. Тело поворачиваем вокруг своей оси на 90 градусов; тень – треугольник. Предположение остается прежним. Еще поворачиваем на 90 градусов – опять треугольная тень. Мнение подтверждается. Поворачиваем основанием к стене; тень – квадрат. Делаем вывод: в основном у нас конус; три свидетельства в пользу этого вывода и лишь одно – против. Но ясно, что на самом деле у нас была пирамида, а не конус… В слове домами пять букв отвечают фонетическому принципу и одна не отвечает ему. Но все шесть букв отвечают фонематическому принципу» [Панов 1962: 91].
Язык М. В. Панова – отражение его личности – богатой, эрудированной, высококультурной. На лекциях по истории русского поэтического языка в поисках аналогии, подобия (чтобы слушатели не только узнали, но и поняли, и не только поняли, но и эстетически восприняли суть) он привлекал огромный культурный материал. Так, объясняя, почему он начинает анализ поэтического языка каждого поэта не так, как принято – не с образного яруса, а с яруса звуковой организации, М. В. приводит такие параллели: замысел композиции «Боярыни Морозовой» у Сурикова появился, когда он увидел ворону на снегу. Станиславский, предлагая актерам войти в образ, советовал начинать с внешнего – с физического действия. Эти параллели ему нужны, чтобы подтвердить очень важную мысль, что «замысел охватывает все ярусы».