Жизнь языка: Памяти М. В. Панова
Шрифт:
В наших отношениях с Пановым всегда сохранялась какая-то дистанция, эстетически важная и необходимая для обеих сторон. С самого начала он обращался к нам по именам-отчествам, и такая форма сохранялась до конца. На «вы» обращался Михаил Викторович к нашей дочери Лизе, которая, начиная с четырехлетнего возраста, была соучастницей множества встреч с Пановым. Доброжелательно отзываясь на наши первые научные и литературные опыты, Панов всегда выделял в них индивидуальное начало и одобрением своим не утешал, не успокаивал, а нащупывал вектор дальнейшего развития. Потому мы и теперь четко понимаем, что значит жить и писать «по-пановски». Это значит совершенно по-своему, рискуя вступить в противоречие с литературным и научным «бонтоном».
Но
– Время? – переспросил он. – Что тут сказать, Владимир Иванович? Текеть… Текеть оно.
За этой орфоэпической иронией стояло решительное неприятие самих понятий «время» и «пространство» как эстетически значимых. Для Панова как убежденного опоязовца и время, и пространство относились к «материалу», к реальности жизненной, а не художественной. И потом, когда все чаще стал мелькать в научной прессе бахтинский термин «хронотоп», Панов саркастически резюмировал: «Ну, захронотопали…».
Тем не менее… В НИИ национальных школ был такой деятель по фамилии Горбунов, выходец из Мордовии, говоривший с отчетливым оканьем. Набокова он называл «белОгвардейцем» и, выступая с трибуны, вещал о том, что наша задача – «вОспитывать кОммунистов». Притом он был обладателем докторской степени не педагогических, как большинство сотрудников института, а филологических наук – за диссертацию о расцвете мордовской советской литературы. Панов всегда говорил о нем с презрением, имитируя оканье в самой фамилии: «ГОрбунов».
И вот стоим мы как-то с Михаилом Викторовичем на лестничной площадке пятого этажа – месте, отведенном для курения, – и ведем свой разговор в присутствии того самого Горбунова. О политике мы при нем высказываться бы не стали, а о Бахтине вроде бы безопасно. И вдруг Горбунов присоединяется к нашей беседе. Попыхивая сигаретой, с веселым блеском в глазах, он подает свою реплику о Бахтине:
– А все-таки ему доктОра тогда не дали!
И Панов, и я – мы оба онемели. Действительно, когда Бахтин защитил свою работу о Рабле в качестве кандидатской диссертации, было предложено тут же присвоить ему и докторскую степень, но голосов не хватило. А Горбунов об этом знал потому, что он сам приехал из Саранска, где некогда работал ссыльный Бахтин. И вот теперь он торжествует: сам-то до «доктОра» дослужился, а прославленный Бахтин так и умер доцентом. Потом, уже дома у Михаила Викторовича, мы, поеживаясь, вспоминали это жуткое «доктОра не дали».
Привожу несколько записей из своего дневника, сделанных после встреч с Пановым.
– О двух противоположных, но равноценных филологических стилях. Аванесов идет по стальному канату, а Реформатский прыгает с кочки на кочку, уходя в сторону (на самом деле – богатая мысль).
– О двух линиях современной поэзии. Для Вознесенского, Ахмадулиной, Мориц, Сосноры важны просветы, сквозное. Бродский, Кривулин, Жданов – это вязкость мира.
• Три признака социалистического реализма:
– искусственно внедренная идея;
– иллюзорное правдоподобие в мелочах;
– плохой язык.
• Пановский план истории русской прозы XX века:
– южнорусская школа (главное – неожиданная метафора, озарение): Олеша, Катаев, Паустовский, Грин, Набоков;
– «стружечники» (в смысле образной структуры): Вс. Иванов и Бабель;
– проза, где язык на первом плане: Зощенко;
– сюжет, экзотика: Каверин, Эренбург.
(Этот план варьировался. В другой версии Бабель вместе с Тыняновым был отнесен к прозе «неожиданного образа и сюжета», Зощенко вместе с Софьей Федорченко – к категории «Кулисы», где автор пишет не от своего имени. Появилась и линия «тягучей» прозы: Платонов,
– О столетии Московской лингвистической школы в 1995 году. Фортунатов: язык как таковой, а не только как знаковая система. Связи в языке условные, а не природно определенные (на что сбился структурализм с его «природными» аналогиями: «младший сын» как элемент системы и т. п.).
– О возможных вариантах истории. Если бы воспитателем Александра II был не Буслаев, а Белинский. Тогда бы освобождение крестьян было полным, и все пошло бы иначе.
– Говорят, что Г. К. Жуков «противостоял» Сталину. Ну да, он ему противостоял. В том смысле, что он был против того, чтобы его, Жукова, расстреляли.
Диапазон «пановского дискурса» поистине беспределен. Он мог увлеченно говорить о том, что в современной полиграфии у твердого знака выступ становится все меньше, что «ъ» сделался почти неотличимым от мягкого знака. При помощи лупы рассматривал «еры» в газетах.
А мог говорить о порнографии. И серьезно, без ужимки, утверждать, что ее запрещать не следует. Что она может быть нужна молодым людям или, наоборот, пожилым.
«Лолита» Набокова, однако, показалась ему чересчур экстремальной по материалу: «Метафоры великолепные, я целую тетрадку ими исписал, но сюжет слишком шокирующий».
Впрочем, Панов не раз говорил, что у каждого читателя есть неизбежный «поколенческий» предел в восприятии новой и смелой литературы. В целом же он всегда был расположен к самому бесшабашному новаторству.
Homo scribens, человек пишущий, всегда испытывает дефицит обратной связи. Не столько комплименты ему нужны, сколько подтверждение того, что творческое сообщение дошло до адресата (Помните знаменитое: «Ваш роман прочитали»?). Так вот, счастливы те, чьим первым читателем был Панов. В самом начале нашего знакомства я опубликовал большую статью о пародии в «Вопросах литературы», и Михаил Викторович обстоятельно о ней высказался в разговоре. Именно с этого момента я почувствовал себя профессионалом – не столько потому, что выступил в престижных в ту пору «Воплях», сколько потому, что статью поддержал Панов. А ознакомившись с «Женским романом» Ольги Новиковой в рукописи, Михаил Викторович при следующей встрече сразу заговорил об этом произведении не с абстрактно-вкусовой, а с историко-литературной точки зрения: «Близко к стилю раннего Эренбурга. Минимум деталей. Динамичный диалог. Выдержано одинаковое отстояние (чисто пановский окказионализм, остраняющая замена стертого слова «дистанция». – В. Н.) автора от героев и от изображаемого. Отсутствие литературной натуги».
Вместе с тем была высказана и конструктивно-критическая рекомендация: у главной героини есть сестра-близнец, а сюжетно эта «близнечность» не работает. В печатной редакции романа близнецы были заменены на погодков, тем более что различий у них было больше, чем сходства. Хочу заметить, что это был вполне писательский совет. Не только поэт, но и прозаик, конечно же, всегда сидел в Панове.
Панов не терпел сквернословия, но – в соответствии с известным «разрешением» Ахматовой: «Мы, филологи, имеем право произносить любые слова» – мог процитировать матерную реплику, услышанную где-нибудь. Однажды, в автобусе или в электричке, на него сильное впечатление произвел некий «дебил», громогласно повторявший: «А КлинтОн тоже е…тся!» (именно с таким ударением в фамилии американского президента. – В. Н.). К истории с Моникой Левински эта реплика отношения не имела, так как разговор относится к 1995 году. Изображая «дебила», Михаил Викторович корчил препотешную гримасу. Так он делал часто, передразнивая всякого рода «оболдуев» (тоже его словечко). Не знаю, как оценил бы актерскую технику Панова любимый им Мейерхольд, но Станиславский точно бы выкрикнул свое знаменитое «Не верю!», ибо, несмотря на все мимические усилия, Михаил Викторович ничуть не бывал похож на «оболдуя» и тем более на «дебила».