Жизнь забугорная
Шрифт:
Волновалась я зря. Никто не собирался ничего осиливать. Петер бросил на меня взгляд барина, объясняющего глупой дворовой девке алфавит: «В Париже всё дорого, намного дороже, чем в Германии». Поэтому у него в рюкзаке имеется два десятка бутербродов. Мороженого дома – полная морозилка, нечего деньги на ветер выбрасывать. Пить хочу? Вон в парке – питьевой фонтанчик. Туалеты в Париже, конечно, платные, но кустов ведь достаточно. Какие ещё проблемы? Музеи? Так мы по-французски не понимаем, как, впрочем, и по-английски. К тому же, он не арабский шейх такси нанимать.
На ватных ногах я едва дошла до скамейки в парке и упала на неё. Париж, моя давняя мечта, показывал мне «козу», кривил рожи и хохотал прямо в лицо. Я сидела под Эйфелевой башней в самом центре вожделенного, почти святого города любви и клялась себе, что обязательно приеду сюда снова. Если, конечно, не попаду в тюрьму за убийство мужика, беззаботно жующего рядом со мной бутерброды.
Совершенно деморализованная и разбитая,
Петер закончил жрать, вытер жирные руки о свои джинсы, убрал сумку из-под моей головы, подставив вместо неё свои колени. Я не сводила глаз с бомжа. Этот субъект был куда приятнее моему глазу, чем супруг. Хотелось плакать, но я держалась. В это время к нам подошла цыганочка лет десяти с металлической кружкой, в которой звенела собранная за утро милостыня. Девочка стала попрошайничать по-французски. Петер не реагировал.
«Кто бы сейчас подал мне, – подумала я. – Я бы попробовала лягушатины и местных вин, объехала бы все музеи, купила бы всем друзьям сувениры, а не полировала бы, как бездомная алкоголичка, скамейку в парке». Видя, что мы не реагируем, цыганочка исполнила свою жалобную песню по-английски, а затем ещё на каком-то, неизвестном мне языке. Она явно обращалась не к Петеру, а ко мне, как к прилично одетой даме. Девчонка даже не представляла, как она заблуждается относительно моих финансов. У меня денег было куда меньше, чем у неё в кружке. Вернее, не было совсем. Даже на туалет. От этой казусной ситуации я истерично расхохоталась. Цыганочка, приняв мой хохот за издевательство, плюнула мне в лицо и бросилась бежать. Плевок повис у меня на лбу. «Дурдом», – невозмутимо изрёк супруг, вытирая мою заплёванную физиономию бумажной салфеткой. Больше сдерживаться я не могла: слёзы потекли из глаз ручьём. Я не просто плакала, я билась в истерике. Орала, что не хочу больше Франции, не хочу Германии, хочу домой. Что такие свадебные путешествия – удовольствие для мазохистов. Что Бог ещё покарает Петера за издевательство над женщиной. Не думаю, что он испугался кары Господней, скорее производимого мной шума. Умыв меня в питьевом фонтанчике, в качестве компенсации Петер предложил взобраться на Эйфелеву башню и сфотографировать город с высоты птичьего полёта, чёрт с ним, что надо будет немного заплатить.
На башне мы просидели до вечера, как сторожевые петухи. Наконец совсем стемнело, и мы поползли к автобусу, которого я ждала, как алкаш ждёт открытия пивного ларька. По дороге сфотографировала Собор Парижской Богоматери, находившийся на противоположном берегу Сены, плюнула в неё с трёх мостов, вместо того, чтобы бросить в воду монетки. Что делать, денег не было, а вернуться в Париж очень хотелось. Угрюмая и подавленная, я тащилась за мужем, с аппетитом доедавшим последний бутерброд. Настроение было: займи, но выпей. Но занять было не у кого. Всю обратную дорогу в моей деревянной от усталости башке издевательски хрипел голос Высоцкого: «А мы с тобой в Париже нужны, как в бане лыжи». Домой я попала никакая.
– Ну, маман, как принял тебя Париж? – полюбопытствовала Светка ещё на пороге.
– Плевал он на меня с Эйфелевой башни, – бросила я устало и спустя минуту впала в спячку.
На этом праздники закончились и начались суровые семейные будни. Скучные и однообразные, как песнь Саида из «Белого солнца пустыни». Постепенно я стала постигать устав чужого монастыря, который, надеялась, когда-нибудь станет моим. Первым параграфом этого устава оказался пункт «Незыблемость границ частной собственности». Я, по совковой привычке посчитавшая, что семейное – значит общее, посмела произвести в квартире легкую перестановку, выбросила три огромных развалившихся картонных ящика и унесла в подвал несколько подточенных жучками-короедами предметов непонятного назначения. Убрала с телевизора безобразную надщербленную вазу с рассыпающимися на молекулы древними камышами, поставив на её место привезённый мной с родины бронзовый подсвечник. Обнаружив это «безобразие», пришедший с работы супруг стал истошно орать, что это – его вещи, и я не имею права ничем распоряжаться в этом доме. Что ему лучше знать, что безвкусно, а что оригинально.
Все переставленные мной вещи он вернул на свои места. Принёс из подвала сожранные жучками раритеты и голосом мультфильмовского Бармалея прорычал в нашу со Светкой сторону: «Не сметь хозяйничать в моём доме! Всем понятно?». Понятно было всем.
То, что чувство собственности принимает у немцев карикатурные формы, не было для меня новостью. Я неоднократно слышала и читала, что у них чётко проведена граница между своим
Петер мог, например, купить себе на улице жареную колбаску с горчицей и спокойненько её поедать, даже не поинтересовавшись у нас с дочерью, хотим ли мы есть. Убирая квартиру, я неоднократно находила в мусоре пустые коробки из-под съеденных им конфет или печенья. И дело здесь было не столько в жадности, сколько в элементарном отсутствии чувства коллективизма. Эгоизм был основной чертой характера граждан этого общества.
На первых порах я очень нуждалась в патронаже Петера, побаиваясь ходить в одиночку к врачам или чиновникам. В ответ же слышала: «Это – твои проблемы. Языком владеешь – ходи и разбирайся». Брошенная в океан без спасательного круга, я довольно быстро научилась плавать. На процесс интеграции у меня не ушло и года. Это не могло не радовать. Тем не менее, на душе было дискомфортно, ибо моё представление о браке, пусть даже таком своеобразном, как у нас с Петером, отличалось от реальности, как насморк от рака. Что можно было говорить о более серьёзных проблемах, если перестановка тумбочки на несколько сантиметров вызывает в доме землетрясение?
Выкричавшись, Петер обычно направлялся в свою резиденцию, как он гордо величал рабочую комнатушку с компьютером. Там, как обычно, он «принимал на грудь» дешёвое пойло, принесённое из магазина.
Я до сих пор не могу постигнуть феномен немецкого пьянства. Солидные люди, работающие в приличных фирмах, ежевечерне керосинят, не просыхая, и, надравшись до зелёных соплей, отправляются спать. Утром, как ни в чём не бывало, садятся за руль, едут на работу и прекрасно с ней справляются. А вечером – всё по-новой. При этом они не считают себя не только алкоголиками, но даже пьяницами. То ли спиртное здесь настолько слабое, то ли немецкий темперамент совсем уж никакой, не знаю. Но то, что систематическое пьянство не мешает им выполнять свои служебные функции, – факт. На что похож наш мужик после перепоя, вам, конечно, известно. Это – удивительное произведение авангардного искусства с полным набором закидонов психа-одиночки. А местным алконавтам хоть бы что: под заборами не валяются, в штаны не мочатся, с топором за жёнами не гоняются, с зелёными человечками дискуссий не ведут. Надерутся – и в койку. Вот и мой: принимал свою обычную норму: две бутылки дешёвого сухого вина и баночек пять пива, укладывался перед телевизором и смотрел всё подряд: от мультиков до горячо любимой секс-передачи «Истинная любовь», являвшейся его единственным сексуальным развлечением, не считая прогулок по порносайтам. Вопрос о сексе со мной был раз и навсегда решён следующим образом: однажды, роясь в ящике со своим бельём, я обнаружила новенький дилдос с вибратором из секс-шопа. Я была в замешательстве: что делает этот протез среди моих вещей? Оказалось, это – забота о ближнем. Смущаясь, Петер сообщил мне, что он-де не зверь, понимает, что я – женщина молодая и, как бы это получше выразиться, с кое-какими потребностями (на этом месте он густо покраснел, и его лысина покрылась росинками пота). Вот он и подумал, а не подарить ли мне на день святого Валентина вот это.
– Ты переводишь меня на самообслуживание? – спросила я обиженным голосом.
Супруг смутился окончательно, стал блеять, что секс в семейной жизни – дело далеко не главное.
– А что главное? – полюбопытствовала я.
Поскольку Петер страдал острой интеллектуальной недостаточностью, то ответа на этот простенький вопрос не последовало. А мне, ей-богу, было интересно, зачем этот тип женился. Другой причины, кроме изменения налогового класса и Светкиных «детских» денег, на которые он наложил лапу, я просто не видела. Кухарка и уборщица Петеру были не нужны, он сам прекрасно справлялся со своим хозяйством. Любовница, как выяснилось, тем более. Ни малейшей потребности в коммуникации у него не было: за день мы не перебрасывались и двумя десятками слов. В карты он предпочитал играть не со мной, а с компьютером. Выпендриваться мной ему было не перед кем: сам никуда не ходил и у себя никого не принимал, живя по закону немецкого гостеприимства: «Будете проходить мимо, проходите мимо». Чёрт его арийскую душу знает, зачем он обзавёлся семьёй! Самое интересное, что от немногих своих знакомых он тщательно скрывал факт своего брака и на вопрос звонившего ему сотрудника: «Что это за дама сняла у тебя телефонную трубку?», ничтоже сумняшеся, отвечал: «Сожительница». На моё возмущённое: «Как это понимать?» блеял, что не хотел бы афишировать свой брак, ибо придётся выставлять магарыч. Мол, желающих налакаться за его счёт найдется предостаточно.
Единственным посвящённым в семейную тайну Петера был Вернер, его бывший сослуживец, ныне спец по продаже кошачьего корма. Этот кошачий кормилец тоже был женат на иностранке и мог смело считать себя другом по несчастью моего благоверного. Петер не разделял моей иронии по этому поводу:
– У Вернера – замечательная жена. Он с ней очень счастлив. Она послушна, трудолюбива, экономна, ласкова. Очень мало ест. Правда, по-немецки не говорит совсем».
У меня шары на лоб полезли.