Жизнь замечательных людей (сборник)
Шрифт:
– Это не совсем так, – возразил Антоша. – Например, при императрицах Елизавете и Екатерине русская армия била всех. Крым присоединили, польское государство вычеркнули из географии, Восточную Пруссию превратили в губернию вроде Пензенской, и сам Фридрих Великий бегал от нашей конницы без штанов. А до императриц нас били все кому не лень, от поляков до крымчаков.
– Ты где этого нахватался? – спросил прапорщик Бегунок.
– Времени свободного много, в другой раз приляжешь, почитаешь «Историю СССР». А что?
– Да нет, ничего. Я только хочу сказать, что история историей, а в настоящее
– А именно?
– Именно при императрицах тоже, наверное, приворовывали, но в наше время воруют все. И сейчас главный деятель в нашей державе – вор. Я даже призываю по-новому относиться к этому слову, потому что это мужественное, жесткое, властное слово – вор!
Саша Серебряков заметил:
– Но все-таки это непонятно, как может существовать государство, в котором воруют все?
– Однако как-то оно существует, – отозвался Антоша Серебряков.
– Действительно, существует. И даже, может быть, за счет как раз повального воровства.
Бегунок сказал:
– Об этом и разговор.
9
У Махоркина ночевали так: Соню Посиделкину уложили на диване, Вася Красовский спал на раскладушке, поставленной между столом и комодом, сам хозяин устроился на полу; на поверку, вторая раскладушка оказалась сломанной в двух местах, и Николай, расстелив у стены матрас, устроился на полу. Красовский храпел, Соня спала неслышно, как не спала, а Махоркин до первого часа ночи широко открытыми глазами, по-кошачьи, смотрел на Соню – на ее волосы, раскинувшиеся по подушке, голое предплечье, вылезшее из-под одеяла, заметно обозначавшуюся округлость над животом – и находил, что беременная женщина почему-то особенно обольстительна, но оттого, что эта плотская мысль казалась ему с чем-то грубо несообразной, он ее последовательно отгонял. Наконец он заснул, спал до утра, как бредил, и снилась ему отчего-то деревня в виде фаланстера, в котором колхозники жили и действовали по Фурье. Когда утром они проснулись, раскладушка, на которой спал Красовский, была пуста. Махоркин рассмеялся и сказал:
– Это наш друг, Соня, наверное, испугался, что вы его не пустите в Александровскую слободу.
Этим утром его вдруг посетило такое чувство, словно он как-то вдвойне проснулся – собственно проснулся и точно обновился, точно пришел в себя после долгой-долгой болезни, и мир ни с того ни с сего показался ему другим. Дальше – пуще: когда Соня отправилась на кухню готовить завтрак и комната опустела, у него внезапно отнялось чувство цельности, самодостаточности, как бывает отнимается зрение или слух.
За завтраком они напились чаю, съели на двоих банку частика в томатном соусе и по бутерброду с ливерной колбасой. Мирно постукивали в стаканах чайные ложечки, в исполинском заварном чайнике бойко отражался солнечный свет, где-то неподалеку ухало похоже на приближающуюся грозу.
Махоркин сказал:
– Слава тебе, господи, хоть чая у нас запас.
– И без хлеба никогда не останемся, слава тебе, господи, – сказала Соня, и Николай подумал: «Это уже второй раз, как мы с ней употребляем одинаковый оборот!»
После завтрака Махоркин вернулся к своему стеллажу и принялся дальше перелистывать книгу за книгой, а Соня обратилась
– У меня такое чувство, что сейчас Красовский явится, – сказала Соня и на всех четырех коробках перерезала ножницами шпагат.
В общей сложности ей попались: нетронутый флакон одеколона «Красная Москва», металлическая емкость с двумя шприцами, игрушечная подзорная труба, жестяной футляр из-под сигары, пульверизатор, хрустальная чернильница, несколько застекленных фотографий (все это были мужские портреты начала века), кожаная женская сумочка, из которой был вырезан правильный квадрат, фигурка шотландского волынщика, сломанный подсвечник, большая коробка с лекарствами, носик от чайника, копия иконы Казанской Божьей Матери, пара патронов для ружья двенадцатого калибра, двухтомник де Мюссе на французском языке, мужская кроличья шапка, побитая молью, пустая шкатулка красного дерева, пасхальное яичко синего стекла, сапожная щетка, набор цветных карандашей, пачка старых поздравительных открыток и помазок.
– Все! – сказала Соня и тяжело перевела дух. – Нету конверта с деньгами... а может быть, его и не было никогда?
– Быть-то он был, – отозвался Махоркин, – разве что я эти деньги ненароком пропил и позабыл.
– А вы разве пьете?
– Пью.
– И зачем?
– Затем что водка в России – это не спиртной напиток, а гармонизатор. То есть водка представляет собой единственное средство гармонизации личности с внешним миром. Выпил стакан-другой, и уже ты такой же кретин, как все.
Дверь отворилась, и в комнату вошел Вася Красовский, серо-бледный лицом, как давно не стиранная простыня.
– Только пожалуйста без твоей обычной клоунады! – сердито запротестовал Николай. – Ну что там опять стряслось?!
Красовский сказал:
– По-моему, снова революция в октябре... По крайней мере, все улицы запружены танками и каждый водит пушкой туда-сюда. Это ужас какой-то: повсюду стоят эти бездушные железные громадины и как будто собираются растереть тебя об асфальт! Уж какая там Александровская слобода, я только дошел до набережной – и назад!
С этими словами Вася Красовский сел за стол и немного поиграл чайной ложкой, потом прилег на диван, закинул руку за голову и вперился в потолок. Соня Посиделкина перевязала остатками шпагата четыре картонные коробки, подошла к левому подоконнику и проверила, все ли после ее вмешательства осталось в порядке, подошла к правому подоконнику с той же самой ревизией, а после выдвинула верхний ящик комода и принялась по-новому перекладывать рубашки, в клетку по преимуществу, и белье.
Махоркин сказал:
– Вот послушайте, Соня, что Айхенвальд пишет о Брюсове...
Посиделкина сказала:
– Брюсова я знаю, а кто это – Айхенвальд?
– Умница, культуролог, языковед. Так вот он пишет: «Брюсов – это не талант, а преодоление бездарности». Каково?!
– И чего он Брюсова обижает – ей богу, понять нельзя... Ведь он же не виноват, что он не Пушкин, что у него таланта мало, а виновата генетика и среда. Я бы на месте этого Айхенвальда лучше Брюсова пожалела, потому что он, правда, не виноват.