Жизнь - жестянка
Шрифт:
Я кричу от боли, он дышит шумно, с пристоном на каждом выдохе. Не удивительно, что ни он, ни я не слышим, как дверь за его спиной открывается…
Выстрел из пистолета без глушителя шарахает так, что у меня закладывает уши. Мой мучитель то ли всхлипывает, то ли икает и заваливается сначала на меня, а потом медленно сползает в сторону. Кто-то подхватывает мое тело на руки и несет прочь из кладовки, потом вверх по лестнице. Кто — я не вижу, слышу лишь тяжелое дыхание. В глазах плывет, резкость наводиться отказывается.
Прихожу в себя уже в машине скорой
После того, как меня перевозят в палату, первыми ко мне на свидание являются естественно полицейские. Они-то и сообщают, что моим спасителем стал Антон. Оказалось, что не только я видела его у дома Коршунова, но и он наблюдал за мной. Сказал, что по привычке. Ведь он пусть и не долго, но был моим телохранителем и чувствовал за меня ответственность. С тех самых времен у него сохранился ключ от моего дома (какая прелесть!), и когда Антон увидел через мои окна какое-то странное движение, решил сходить и проверить все ли в порядке. Правда нашел он меня не сразу. Вот ведь незадача какая…
Киллер мой после его выстрела тут же сделался покойником. По этому поводу полицейские очень переживали. Но я их успокоила, рассказав, что к человеку, который заказал меня, этот тип все равно бы, наверно, не привел. Он был уверен, что убьет меня, а значит ему не было никакого резона врать мне. А он ведь совершенно четко сказал, что не знает заказчика.
Следом за полицейскими приходят Кондрат и Стрельников. Последний — бледный до синевы. Похоже добрался он сюда не столько своими усилиями, сколько благодаря выносливости Кондратьева. Феди…
Они сидят по сторонам от моей кровати, которая больше всего похожа на какую-то пыточную машину будущего — вся обставлена аппаратурой, от которой ко мне тянутся провода и шланги. Сидят и по очереди тяжело вздыхают. Кондрат убивается не на шутку. Ведь это он был в моем доме непосредственно перед покушением, он проверял заперты ли окна и двери, и он в конце концов оставил меня одну-одинешеньку.
Как честно признается в порыве самобичевания — из-за трусости. Я, по его словам, была какая-то странная, не такая как раньше, и он побоялся, что если останется у меня ночевать, то не совладает с собой и все-таки… гм… перестанет быть мне другом, а как следствие и другом Коршуну…
Дурачина здоровенный!
Больше в тот день никто меня не беспокоит. А утром следующего в палату врывается бабушка в сопровождении
Кристоф и Кондрат (иногда вместе со Стрельниковым) появляются и исчезают. Бабушка сидит рядом со мной безвылазно. И как-то так получается, что штаб операции по расследованию серии преступлений против ее внучки, перемещается в мою палату. Именно сюда — на доклад к бабушке — ходят ее генералы и простые полицейские. Сюда же приходят отчитываться о проделанной работе доктора.
Но меня вся эта суета интересует мало. Даже думать о чем-то нет никаких сил. У меня вообще больше ни на что нет сил. Даже на то, чтобы просто жить… Лежу, отвернувшись к окну, стараюсь не слышать того, что происходит рядом, терплю. Когда терпеть оказывает невмоготу, рядом неизменно возникает медсестричка и делает мне очередной укол.
И что за несправедливость? Когда мужик бьется с другим мужиком, он ведь просто убивает противника и все. Никому ведь и в голову не придет его сначала изнасиловать! То же на войне. Входят, к примеру, фрицы в русское село, и что? Мужиков просто разгоняют или сразу стреляют, баб же опять-таки насилуют и только потом отправляют по домам или все-таки стреляют. Несправедливо! Почему нам вечно двойное наказание?
Пытаюсь представить себе войны, в ходе которых баб никто не трогает, зато мужики — ну те, что победили — планомерно дерут в зад своих недавних противников и всех мирных жителей мужеского полу… Ну, допустим, традиция такая новая. Бред, конечно, но интересно, что бы стало с миром, начнись такое? Может меньше бы стали воевать? Или просто число педерастов стало бы увеличиваться не в арифметической, а в геометрической прогрессии?
С другой стороны, если бы козел, которого наняли меня убить, был бы голубым и моя нагота не подвела бы его к мыслям о «сладеньком», Антон мог бы ко мне просто не успеть…
Какая все-таки странная штука жизнь… В течение многих лет я по сути дела пряталась от нее. Ныла, что она — дерьмо, но ведь на самом деле у меня ее — этой самой жизни — просто не было. Теперь я в самой ее гуще. Стало мне от этого лучше? Спросите что-нибудь полегче. Как любит говаривать в критические моменты работы над фильмом один из моих режиссеров: «Да здравствует мыло душистое и веревка пушистая!»
Житие мое больничное начинает блистать новыми красками. Вы когда-нибудь пробовали ходить в туалет по большому, когда у вас в заднице несколько еще не подживших швов? Попробуйте. Не пожалеете. Масса впечатлений. Зато я уже встаю и даже могу дойти до туалета сама.
Еще один знак того, что я иду на поправку: бабушка перестает просиживать возле моей кровати дни напролет. Стрельников в один из своих приходов притаскивает мне ай-пад, и я теперь развлекаю себя новостями из всемирной паутины. Даже странно — мой личный мир полностью перевернулся, а тот, большой, что вокруг меня, этого даже не заметил. Все те же новости, все те же политические и экономические склоки, все те же «звездищи», которые то женятся, то разводятся в качестве бесплатной рекламы себя любимых.