Жизнь - жестянка
Шрифт:
Силикон в бюстах, силикон в задницах, силикон в губищах и как мне кажется — силикон в мозгах.
Кристоф и бабушка непреклонны — после того как я буду приведена в более или менее транспортабельный вид, меня ожидает поездка во Францию без малейшего шанса вернуться домой, на мою родину-уродину. Со смертью исполнителя потенциально возможная ниточка к заказчику окончательно делается эфемерной. Остановится ли он на достигнутом?
Вскрытие покажет. Это так Стрельников говорит и веселится над собственной шуткой. Кретин! Коршунов так и не появляется. Не звонит, не пишет, и, наверно, даже не думает обо мне. Странно, но ни разу не заглядывает и мой спаситель — Антон. Борзунов приходит
Точнее так: ничего не хочу об этом знать, и слышать тоже не желаю. Упаси господи от такой любви, как его…
Хочу спросить Борзунова о Коршуне, но трушу и вместо этого интересуюсь Антоном. Говорю, что хотела бы поблагодарить парня лично. Через пару дней он появляется. Антон сильно не в своей тарелке, на меня смотрит странно. Благодарности, которые я рассыпаю перед ним щедрой рукой, его скорее смущают, чем бодрят. Не понимаю, что с ним. Как раз в тот момент, когда он сидит у меня, в палату вваливаются Кондрат со Стрельниковым. Оба рады встрече. Тоже благодарят Антона, хлопают его по плечам и спине, жмут руку так, что того гляди оторвут. На их восторги он опять-таки реагирует как-то болезненно. Что-то его гложет, но что?..
На смену Антону и двум моим друзьям-приятелям прибывает бабуля в сопровождении очередных генералов. Сообщает, что Кристоф отправился на родину, чтобы подготовить все к моему приезду. Бабуля уверена, что в Париже из-за наступившей жары находиться невозможно, а потому решает, что мы остановимся в одном из поместий маркиза де Ментенон на севере страны. Оно, по словам бабули, стоит прямо на берегу моря-окияна, в исключительно красивом месте.
— Тебе там будет хорошо, — говорит она и похлопывает меня по лежащей поверх одеяла руке.
Жизнь в очередной раз начинает замедлять ход. Но все же не на столько, чтобы совсем остановиться. Кто-то никак не может успокоиться и периодически подбрасывает в топку локомотива, который тянет мой поезд, все новые порции угля.
Это приносят мне с «передачей» — большим пакетом со всякой снедью. Начинаю рыться в нем, потому как не понимаю, от кого он может быть — ни записки, ни визитки, ничего. Зато на самом дне обнаруживается плотный конверт, тщательно заклеенный скотчем. В нем проявленные фотопленки, фотографии и диск. Его мне просмотреть не на чем, но достаточно и фотографий, чтобы понять, что именно на нем может быть.
На поблекших от времени снимках все прекрасно видно. Сердце мое подпрыгивает к горлу, ладони становятся мокрыми от пота, во рту отчетливо появляется вкус гнили. На фотографиях я и Александр Петрович Борзунов… Никогда и подумать не могла, что он не просто наслаждается действом, но еще и фотографирует его на память… Теперь уверена, что на диске еще и видео обнаружится.
Мне всегда было интересно, что он чувствовал тогда? Пыталась поставить себя на его место, влезть в его голову, увидеть все его глазами. Теперь вижу со стороны… Себя — совсем еще детская мордаха, выпирающие лопатки, острые локти, по жеребячьи длинные, какие-то неуклюжие ноги… И его — мужчина в расцвете лет… Строен и, если абстрагироваться, недурен собой… О чем он думает вот в этот самый момент, когда я передним на коленях, а глаза устремлены наверх, следят за выражением его лица? Чтобы убедиться в том, что я все делаю правильно, хорошо, так, как он хочет…
Первое желание — немедленно уничтожить
Прячу и задумываюсь…
Кто мне прислал это? Борзунов? Ну не идиот же он! Да и какой смысл? Этим меня шантажировать трудно. А вот его как раз — очень удобно. Значит кто-то другой. Тот, кто имеет доступ к тайникам Александра Петровича, потому как я сильно сомневаюсь в том, что он держит подобное просто в верхнем ящике своего письменного стола.
Может его недавние признания в неземной любви как раз и связаны с тем, что кто-то спер у него компромат (а это компромат страшной убойной силы, хоть срок давности по тому, что когда-то совершил по отношению ко мне Борзунов, уже истек!), и он перепугался? Но кто же это мог сделать? И почему фотографии и диск отправили мне, а не на телевидение или не выложили в И-нет? Размышления ни к чему путному меня не приводят, кроме четкого понимания — фотографии уничтожать ни в коем случае нельзя. Быть может неизвестный доброжелатель дал мне в руки мощнейшее оружие…
Или он вовсе не доброжелатель, а враг, который просто хочет еще раз причинить мне боль? Унизить, растоптать? Быть может, копии фотографий как раз в это самое время рассматривает моя бабушка или… Или Коршунов. Мне становится дурно.
На что в данный момент смотрит Коршун установить не представляется возможным. Зато бабушка — в широком доступе. Набираю ей. Сначала она пугается — чего это я вообще решилась звонить? Потом радуется. У нее все в порядке, бабуля весела как птичка, и я несколько успокаиваюсь. Она сообщает мне, что ее посетил «чудный мальчик» по имени Олег — «тот самый, за которого ты просила» — и долго беседовал с ней о прошлом. Я понимаю, что свои обязательства по отношению к нему я могу считать исполненными — свое интервью он получил. Интересно, что бабуля там наговорила?..
Эксклюзивный материал — интервью с самой маркизой де Ментенон — выходит в эфир через несколько дней. За это время его украшают обилием фотографий и даже кое-какой хроникой из Госфильмофонда. Я смотрю получившийся фильм лежа в кровати в своей палате и попивая чай. Бабуля бесподобна. Рассказывает о своей любви к деду, о том, каким он был человеком — таких теперь не осталось. О тех весьма непростых временах. Потом ее рассказ плавно перетекает на более поздние годы. Говорит она и о том, как мучилась, прыгая из Парижа в Москву, чтобы успевать уделять внимание внучке, и как бесился по этому поводу ее муж — Маркус де Ментенон, которого она упорно называет Маркушей… Ничего такого, что было бы неизвестно заинтересованным лицам. Я и подумать не могла, что именно это совершенно невинное, полное великолепной грусти по уходящему прошлому интервью, способно вызвать настоящую бурю.
На следующий же день дверь в мою палату распахивается, и я в изумлении вижу… маму. Последний раз я ее видела… Ну-у-у… Ну год назад так точно.
Она уже в том возрасте, который у нас почему-то называют «бальзаковским», хотя этот господин, соответствуясь с эпохой, считал «вышедшими в тираж» женщин не за пятьдесят, а чуть за тридцать. От бабушки моя мама унаследовала разве только осанку — прямую, как доска спину. Лицом пошла в деда. Широкие крестьянские скулы, короткий тоже широкий нос, узкие губы, которые совсем не портили жесткое мужское лицо Петра Соболева, но ужасны на лице его дочери. В первую очередь потому, что она постоянно пытается исправить их форму с помощью карандаша для губ и помады. В итоге получается что-то страшное. Помада расплывается, контур губ — и без того причудливый и фальшивый — размазывается… В общем жуть.