Жизнь зовет. Честное комсомольское

Кузнецова Агния Александровна

Павлов с интересом посмотрел на этого красивого паренька в черной вельветовой курточке и старых, измазанных глиной сапогах Чувство большой симпатии вызвал у него комсомольский секретарь Он поймал себя и на том, что весь коллектив десятиклассников был ему по душе. «Но не буду пристрастным», — подумал он и, нахмурившись, сказал Саше:

— Я слушаю вас.

— Александр Александрович за десять лет выпустил десять десятых классов, — продолжал Саша, — и ни один из его учеников, поступая в вуз, не имел оценки ниже пяти.

— Это точно? — не поверил

Павлов.

— Вот доказательство! — сказала Стеша, вставая и вынимая из своей парты первомайскую стенную газету. Она подошла к столу, за которым сидел Павлов. — Видите заголовок: «Только на „пять“!»? — сказала она. — Это общешкольная газета. Факты взяты в учебной части.

— Так. Это важное подтверждение. Садитесь, товарищ Икс, — с улыбкой сказал он Стеше.

Она тоже улыбнулась, вспыхнула и, оставив газету на столе, пошла к своей парте.

— Что еще, Коновалов?

— Еще? — Саша перебирал в мыслях все, что можно было сказать в защиту Александра Александровича. Когда он раньше думал об этом или говорил с ребятами, убедительных фактов было много, а сейчас от волнения он ничего не мог вспомнить. — Еще то, что в нашей школе любят математику больше других предметов, а Александра Александровича — больше всех учителей.

— Тоже хорошо, — задумчиво сказал Павлов и обратился к Мише, который полулежал на парте и тянул кверху руку. — Вы что-то хотите сказать, товарищ Игрек?

Миша встал:

— На педсовете Алевтина Илларионовна говорила, что все ученики нашей школы помешаны на математике, ни в какие кружки не желают записываться, только в математический…

— А вы, товарищ Игрек, откуда знаете, что говорила на педсовете Алевтина Илларионовна? — спросил Павлов.

— Я присутствовал… — замялся Миша, — при особых обстоятельствах…

Громкий смех товарищей покрыл его слова.

Павлов улыбнулся.

— Можно мне еще добавить? — спросил Саша.

— Пожалуйста! — разрешил Павлов.

— Мне кажется, что учитель для нас не только в классе учитель, особенно здесь, в селе, когда мы знаем каждый шаг друг друга. В Москве, конечно, не так. Там ушел из школы и затерялся в потоке людей… Есть учителя в нашей школе, которые формально относятся к своей работе: отучат и уйдут домой, да еще, наверное, близким своим говорят: «Устал от ребят»… А у Александра Александровича вся жизнь заключается в школе. У него мы и дома постоянно бываем. — Саша так разволновался, что окончательно потерял дар речи. — У меня были трудные обстоятельства в жизни. Я и учиться начинал хуже. Никому из взрослых не рассказал бы, а ему рассказал, и он мне помог!

— О чем это он? — громким шепотом спросил Миша Сережку.

— Не знаю. Может, так, для красоты…

Руки поднимали один, другой, третий. Говорили с чувством, искренне. И в представлении Павлова вырисовывался образ умного,

одаренного и честного сельского учителя, увлеченного своей работой.

— Ясно. Убедили! — сказал Павлов, громко хлопнув рукой по столу, и десятиклассники засияли, точно в класс заглянуло и рассыпало свои лучи горячее июльское солнце. — Теперь поговорим насчет упреков в адрес вашей администрации. Ты, Коновалов, садись. — Павлов посмотрел на Сашу, и тот, тронутый этим теплым «ты», пошел на свое место.

— Мы против Нины Александровны ничего не имеем. Ученики ее уважают, — сказала Зина Зайцева. — Она справедливая и преподает интересно. А только зря она доверяется Алевтине Илларионовне…

Кто-то бросил еще несколько неуверенных фраз насчет запрета проводить математические викторины, отмены экскурсии в Москву, о грубости завуча. Вскользь заговорили насчет «отсталых взглядов администрации», выразившихся в том, что и Нина Александровна и в особенности Алевтина Илларионовна не переносили дружбы девочек с мальчиками. «Занимаетесь не тем, чем надо, не с тем, с кем надо!» — ворчала обычно Алевтина Илларионовна. Но рассказывать обо всем этом чужому человеку было неудобно, и класс замолчал.

— Все это, друзья, неубедительно, — выслушав ребят, сказал Павлов. — Может быть, в школе вашей и есть какие-то отсталые настроения, но вы их не доказали. А пишете…

Павлов явно сердился. Он покраснел. Голос его стал громче, и десятиклассники тревожно притихли.

Опустила голову Стеша.

Расстроенно кусал губы Саша.

Зина еле удерживалась от слез, комкая в руках платок.

Миша придумал какой-то несуществующий факт, подтверждающий отсталость взглядов завуча, написал записку и собрался было переправить ее Саше, но не успел.

— Ну что ж, теперь разойдемся? — снижая голос, спросил Павлов.

Все молчали.

— Или не договорено что-нибудь?

— А как же… А что же с Александром Александровичем? — спросила Зина.

— Я еще не говорил ни с директором, ни с заведующей учебной частью, ни с коллективом учителей, — ответил Павлов. — А плакать не нужно, товарищ Омега.

Зина неожиданно встала, вытерла комочком, не похожим на платок, глаза и нос и сказала:

— Я только вот что хочу сказать вам… — Она замолчала, потому что не знала, как зовут инспектора, а спросить не решалась. — Если вы поможете нам и Александр Александрович останется у нас, мы дадим вам честное комсомольское слово, что никогда не воспользуемся глухотой Александра Александровича…

У нее не хватило больше слов, и она села на свое место, закрыв лицо руками.

— Плакса! Тоже охотница! — проворчал Сережка. — О чем ревет, и сама не знает.

— Оставь ее, — шепотом сказала Стеша, — ты разве можешь понять? Ты лошадей только жалеешь!

— Это хорошо! Это очень хорошее слово, товарищи комсомольцы! — взволнованно сказал Павлов. — Настоящее комсомольское слово. Ну, и до свидания, товарищи!

Он решительно пошел к дверям, поскрипывая ботинками и приподняв в приветствии правую руку.