Жизнь зовет. Честное комсомольское
Шрифт:
— Ишь, защитник нашелся! — возмутилась Зина.
— За предателя заступаешься! — крикнул Иван.
Никита презрительно махнул рукой в сторону Сережки и Миши:
— Несознательные!
Миша наклонился над партой, уткнулся лицом в ладони и, не сдержавшись, заплакал перед всем классом.
— Не разжалобишь! — жестоко сказал Кирилл Ершов.
— Что же, вы их до конца учебного года на бойкоте держать станете? — возмутился Митяй. — Да они уже всё поняли. Вот расскажу в райкоме комсомола, как вы тут хозяйничаете!
Почти все девочки поддержали Митяя.
С этого дня одноклассники начали разговаривать с Мишей
21
Друзья
Вскоре на столе завуча появилось заявление Александра Александровича. Корабли были сожжены. Путь к отступлению отрезан.
День подачи заявления был самым безрадостным за всю сорокалетнюю жизнь учителя. Он ничем не мог замяться, метался по комнате, чувствовал страшное одиночество.
«Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!» — несколько раз шептал он слова Лаврецкого, горячим лбом прижимаясь к стеклу окна. Какими дорогими казались ему в эти минуты школа, ученики! А теперь ничего этого не будет. Останутся одиночество и тишина, мертвая тишина, к которой он уже достаточно привык. Но разве мог он жить один на один с этой тишиной и одиночеством? Кричи, плачь, зови на помощь — все бесполезно. Никому больше не нужен глухой учитель, ни обществу, ни человеку. Жизнь кончилась.
Если бы Александр Александрович знал, что именно в эти минуты его ученики не пожелали разойтись по домам, пригласили к себе в класс Алевтину Илларионовну и потребовали объяснить, почему она не согласилась с просьбой, изложенной в их заявлении, — у него стало бы теплее на душе.
Не знал он и того, что в это время по улице прошла женщина в синем плаще, с капюшоном, надвинутым на глаза, прошла мимо окон его дома, нерешительно постояла у калитки и скрылась за углом.
Это была Екатерина Ермолаевна Потемкина — Катя Крутова, подруга его юности, его первая и единственная любовь, о которой он помнил всю жизнь, помнил и настойчиво искал ее.
С тех пор как Екатерина Ермолаевна нашла его по случайной газетной заметке, они переписывались. Письма приносили им радость и горечь. С мельчайшими подробностями оживала счастливая юность, и сжималось сердце от сознания ее неповторимости, оттого, что жизнь — какая бы она ни была — все же прекрасная, больше чем наполовину прожита и не за горами маячит неприветливая старость.
Они не встречались двадцать лет, но он по-прежнему любил ее, совершенно особой, может быть слишком романтической любовью, которую пронес через всю свою жизнь.
Недавно Хоца Тороевич Домбаев ездил в Новосибирск на совещание писателей. Екатерина Ермолаевна услышала, что он односельчанин Александра Александровича, встретилась с ним и узнала, что учитель Бахметьев оглох. Тревога и жалость лишили ее покоя. Она с трудом дождалась отпуска и, не предупреждая, приехала в Погорюй. Несколько раз она подходила к дому Александра Александровича, но не решалась открыть калитку и уходила назад, мучительно размышляя, как быть. Она думала о том, нужна ли эта встреча им, людям уже немолодым, с определившимися судьбами. Не воскресит ли она с новой силой затаившуюся с годами боль? Ведь за радостью встречи последует горечь неизбежной разлуки.
Вечером к Александру Александровичу пришел Алексей Петрович. Румяный, вспотевший, он, дышал шумно, будто бы только что без передышки поднялся на четвертый этаж. Алексей Петрович всегда носил
— Вынудили все же, а? — сказал он громко.
Букву «а» он приставлял почти к каждой фразе, и она имела самостоятельное значение. В том, как произносилось это «а», было все, что хотел сказать Алексей Петрович. Сейчас это «а» прозвучало так, точно он подчеркивал, как трудно бороться с несправедливостью.
— Твои орлы завучу такую петицию закатили, что вот-вот она нагрянет и будет просить взять обратно заявление.
— Какую петицию? — наклоняясь к Алексею Петровичу и прикладывая ладонь рупором к уху, тревожно спросил Александр Александрович.
— Пригрозили министром и центральной «Правдой». А?!
«А» выражало его восторг поступком учеников.
— Я не утерпел, — продолжал Алексей Петрович, — и сказал Коновалову: «Не теряйтесь, капля камень долбит». А он в ответ: «Комсомольцы всегда стоят за правду». И у самого глаза заблестели: почувствовал, что и среди учителей у них есть верные союзники. Учителя почти все возмущаются, Саша, и не пассивно возмущаются — требуют педсовета.
Как радостно было Александру Александровичу слушать все это! Легче становилось дышать. Комната не казалась уже такой тесной и темной. Небо, которое виднелось в окно, не угнетало безнадежной мрачностью. Он не одинок! Рядом с ним друг и еще многие и многие его друзья, преданные и горячие, борются за него, за правду. Нет, жить стоит!
В это время раздался стук в дверь.
— Войдите, — отозвался Алексей Петрович.
Он, а вслед за ним и Александр Александрович повернулись к дверям.
Тревожное предчувствие шевельнулось в сердце Александра Александровича. Ом напряженно ждал, пока откроется дверь.
В дверях стояла Екатерина Ермолаевна. Она взглянула на Алексея Петровича, на Александра Александровича и потом уже не отрывала от него взгляда.
Тот же — и совсем не тот. Тогда, в последнюю встречу, ему было двадцать лет. Молодой, нежный румянец играл на его щеках, — теперь щеки бледные, и там, где когда-то появлялись полудетские ямочки, залегли глубокие складки. Светлые волосы, как и прежде зачесанные вверх, поседели на висках. Постарел, очень постарел, Лицо, утомленное страданием. Незнакомые две морщинки между бровями… А глаза те же: серые, с большими зрачками, с выражением жадной любознательности…
Почти о том же думал и Александр Александрович, взволнованно и медленно двигаясь к ней. Катя! Подсолнушек! Сколько долгих лет искал он ее, и вот она здесь, у него…
Александр Александрович протянул ей обе руки, но она не приняла их, прижалась головой к его груди и заплакала.
Алексей Петрович некоторое время с изумлением смотрел на эту сцену и, решив, что он лишний, незаметно вышел.
— Катя! Подсолнушек! — повторял Александр Александрович, осторожно прикасаясь к ее коротко стриженным вьющимся темным волосам.