Жорж Санд
Шрифт:
Веселая ватага совершала недалекие поездки в Ниццу, Канны, Ментону, Монако. В Монте-Карло, в казино Морис разыгрывал из себя наивного беррийца и приставал к людям, рассказывая им, что он крестьянин, что он приехал играть, но не знает, как за это взяться. Одни называли его дураком: другие давали ему советы; его спутники умирали со смеху. Кончилось тем, что полиция выгнала их из игорного зала. Госпожа Санд веселилась: «В других она любила еще молодость, но в себе обожала старость — этот счастливый возраст, когда можно быть только другом, матерью и бабушкой». Эта совместная жизнь давала столько радости, что строили планы и впредь жить сообща: основать аббатство Тел ем, объехать в фургоне Францию. Ватага стала армией. Жорж Санд была полковницей, Морис — Сержантом, Плошю и Плане — стрелками, Адам горожанином, Жюльетта — маркитанткой. Уже перед отъездом Морис произвел маркитантку в чин подполковницы, и госпожа Ламбер очень этим гордилась. Расстались, унося в сердце милые и веселые воспоминания, и поклялись встретиться в Ноане, куда Жорж спешила, чтобы обнять родившуюся в ее отсутствие новую внучку, Габриель Санд.
Глава третья
Ноан
После свадьбы, в июле 1868 года, Адам и Жюльетта появились в Ноане. С ними был их спутник по поездке — американец Генри Гаррис, надоедавший им тем, что педантично играл роль чичероне, а еще тем, что этот Христофор Колумб навыворот считал, что Берри открыл он. Но так или иначе они полюбили поэтичность этого дома. Вечерами, глядя через открытое окно на звездное небо, вдыхая вливающиеся в дом запахи сада, они слушали Санд, прекрасно исполнявшую Моцарта и Глюка. С портрета работы Лa Тура, висевшего на стене, на них смотрел маршал Саксонский в сверкающих латах, в пудреном парике; а с другого портрета — прекрасная Аврора Кёнигсмарк, на которую так был похож Морис. «Предки производят на вас впечатление», — смеясь, сказал Морис Жюльетте. Она согласилась. Королевская кровь в соединении с простотой семейства Санд удивляла эту республиканку.
На следующий день состоялся праздник Бабушки. Морис стрелял из пушки; каждый подносил букет полевых цветов. Вечером было дано представление марионеток. Лучше всех описала их Жюльетта, давно уже ими интересовавшаяся:
Мы знали их по именам, прежде чем увидели: Баландара, Деревянного петуха, капитана делла Спада, Изабеллу, Розу, Селесту, Иду, всех, всех… Мы в вечерних туалетах, декольтированные, как на премьере. Повсюду висят программы вечера. Марионетки представляют «Алонзи Алонзо — внебрачный ребенок, или Разбойники из Лас Сиеррас». Морис работал двадцать ночей, чтобы на один час развлечь свою обожаемую мать… Наконец торжественный момент наступает. Мы проходим очень серьезно, церемониальным маршем, в том порядке, который указывает госпожа Санд. Входим в залитый светом театральный зал, которого до этого момента мы не видели. Налево большая сцена для представления комедий; напротив нее — театр марионеток, с изумительным занавесом, нарисованным, конечно, Морисом. Занавес поднимается; в глубине сцены — декорация с необыкновенной перспективой. Мы переносимся в Испанию, в Лас Сиеррас. Мы предупреждены, что имеем право подавать реплики актерам, что действие и сама развязка могут быть подсказаны зрителями. Морис признает только этот вид одобрения публики.
Входит Баландар, директор труппы, и сообщает нам то, о чем я только что рассказала; персонаж одновременно очень важный и симпатичный, он добавляет: «Будем веселиться». О! Баландар! Этот сюртук, безукоризненный белый жилет, огромная шляпа — то она у него на голове, то он ее держит в руках, — этот величественный вид! Его портной — Жорж Санд, и он этим беспрестанно хвастается…
…Завсегдатаи театра, которые знают персонажей, так сказать, вне их ролей, вернее во всех их ролях, — в особенностях их характеров (Морис очень считается с этим), в их жанре, так как у каждого персонажа есть определенное амплуа, и он никогда не играет роли, не соответствующей его способности, его нравственным качествам, или порокам, — повторяю, завсегдатаи театра как бы знают часть их жизни еще до начала спектакля. У каждого есть свои любимцы, бывает даже и слабость к тому или иному персонажу. Всем известно, что Плошю, видя мадемуазель Олимпию Нантуйе, не может скрыть своего удовольствия. Лина нежно любит Баландара У госпожи Санд явно выраженная склонность к дожу Венеции и к Гаспардо, лучшему рыбаку Адриатики. Плане ухаживает за мадемаузель Идой. Мне надо сделать выбор. Деревянный петух никогда никого не любил. Он презирает женский пол и относится к нему очень часто непочтительно. Но у меня с ним любовь с первого взгляда. Я признаюсь ему в любви при всех; он отвечает мне…
— Как, и ты, Деревянный петух, ты тоже влип, несчастный? Ты же был до сих пор верен своему имени! — кричит Лина.
— Что поделаешь! Жюльетта в моем вкусе.
Адам протестует и кричит:
— А! Нет! Только этого недоставало!
Мы помираем со смеху. Восхищенная госпожа Санд объявляет, что Адам попался на удочку, что это одна из самых больших удач Мориса…
Супруги Адам поняли, что Санд бывает сама собой только в Ноане. «Если я отсюда убегала, то только потому, что я бродяга», — смеясь, говорила она. Ей все больше хотелось думать, что ее «кавалькады» были только случайными шалостями, что они были вне ее единственно любимой деревенской жизни. Гостями Ноана тогда были Дюма-сын (который в 1864 году женился на своей зеленоглазой княгине); Готье; добряк Тео, который после первого знакомства с Жорж Санд решил, что она враждебно к нему относится, потому что она смотрела на него, не говоря ни слова; Флобер, которого с трудом убедили приехать и который дразнил Жюльетту Адам, уверяя, что будущая республика будет триумфом зависти и глупости; Тургенев, привезенный Полиной Виардо, от романов которого Санд была в восхищении («Он поражается, когда я говорю ему, что он великий художник и великий поэт»); а однажды даже вся труппа театра Одеон, комический роман на гастролях, пение и смех, замороженное шампанское, до трех часов утра.
Распорядок дня не менялся. Санд — Флоберу: «Каждый день забираюсь в реку, сижу по горло в воде и полностью восстанавливаю свои силы в этом холодном и тенистом ручье, который я обожаю; в нем я провела много часов моей жизни, набираясь сил после слишком долгого пребывания наедине с чернильницей…» Летом купание в ручье, всегда прохладном, так как он течет в тени. В полдень общий завтрак, потом продолжительная прогулка в парке, осмотр цветов, работа или занятия с Авророй; Санд даже находит время обучать игре на трубе горниста пожарной команды.
Жорж Санд — Жюльетте Адам, 10 января 1869 года:Ну и занятие! Но теперь я умею это
В 6 часов обед. После вторичной прогулки по саду возвращаются в голубой салон, и Санд играет на фортепьяно классические произведения, испанские мелодии или старинные беррийские песни. Дети уходят спать; все усаживаются вокруг стола. Санд раскладывает пасьянсы или кроит платья для внучек; Морис рисует карикатуры; другие играют в «морской бой», в домино; иногда кто-нибудь читает вслух. Флобер, Тургенев, сама Санд проверяют на этой публике свои еще не напечатанные вещи. Но чаще всего подшучивают друг над другом, дурачатся, как дети, Жорж Санд молчит, но ей нравится, чтобы вокруг нее была эта шумная суета. «Веселье — говорит она, — лучшая гигиена тела и души». Она верит в веселость так же, как в здоровье, как в доброту. Она хочет его henaurme [71] , как говорит ее друг Флобер. Шестидесятилетний возраст не избавил ее от любви к проделкам. Вместе с Морисом они прячут в деревянный сундук в комнате четы Адам петуха, и несчастный Эдмон всю ночь не может сомкнуть глаз. Жюльетта не остается в долгу: она подкупает звонаря-могильщика, чтобы он изо всех сил звонил к вечерней молитве и таким образом разбудил весь дом. Флобер ворчит. Как и следовало ожидать, «он невыносим в театре марионеток, потому что все критикует и не соглашается, что это глупо». Санд в виде дружелюбной мести посвятила ему роман. «Катящийся камень», в котором марионетки Ноана превращены в литературные персонажи.
71
Безмерно (франц.).
Она продолжала еще писать романы, не очень в них веря. «Но привыкаешь рассматривать это, как военный приказ, и идешь в огонь, не спрашивая себя, будешь ли ты убит или ранен… Я иду своей дорогой, глупа я как пробка, а терпелива, как беррийка…» Каждую ночь, уложив гостей спать, она заполняет своим твердым почерком двадцать страниц. Она никогда не переписывает и редко исправляет. «Я занимаюсь литературой, как другие садоводством», — говорит она. Это не первоклассно, но «старый отставной трубадур поет иногда при луне свою несложную песенку, не очень заботясь, хорошо или плохо он поет, только бы это был тот мотив, который вертится у него в голове…» Она сама скромность. Ее по-настоящему восхищает не собственное творчество, а «Воспитание чувств». Она приходит в отчаяние, видя, что враждебные статьи огорчают Флобера. «Трудно даже вообразить, — говорит она, — до какой степени Флобер честен, как художник, как добросовестно относится к своей профессии». Но тут же она делает хитрую оговорку: «Его стесняет то, что он не знает, поэт он или реалист; а он и то и другое».
Такие же верные критические мысли обнаруживаются в письмах, которые она тогда посылала молодому писателю, встреченному у Маньи, Ипполиту Тэну: «Вы поставили Бальзака на подобающее ему место, в котором ему было отказано при жизни. Высокие умы не признавали его, он страдал из-за этого. Сколько раз я ему говорила: «Успокойтесь! Вы всегда будете на вершине». Когда Тэн послал ей Томаса Грэндоржа, она похвалила его, сказала, что работа талантлива и умна, но сделала при этом оговорки.
Жорж Санд — Тэну, 17 октября 1867 года:Мне не нравится выдумка, которая служит фоном для размышлении господина Грэндоржа. Мне не нравится его имя, мне не правится его педикюр и еще менее его танцовщица. Все это, по-моему, передано холодно, все не к месту и отдает английским юмором, то есть непонятным вам и невеселым. Французский ум продпочитает правдоподобие, логически мыслящий Мольер является его выразителем во все времена. Тристам Шенди вызывает в нас удивление, но не развлекает нас, и по существу, нам нравится только чувствительная и изящная сторона произведения. Непонятно, почему господин Грэндорж, первоклассный художник, тонкий критик, изысканный артист, выставлен в смешном и странном виде, а еще менее понятно, почему он порочен. У автора есть какая-то своя мысль, но она неуловима: эта загадка огорчает или выводит из терпении.
Вот это поистине французское и великолепно изложенное суждение.
Сама же Дама из Ноана ищет сюжеты для своих произведений вблизи себя. Так, роман «Мадемуазель Меркем» явно был написан по мотивам жизни ее дочери Соланж. Под именем Эрнесты дю Блоссэ она описывает свою дочь: «Натура надменная, капризная, склонная к противоречиям, иногда причудливая, иногда практическая, умеющая извлекать все выгоды из своего положения». Как Соланж разорвала свою помолвку с беррийским дворянином Фернаном де Прео, чтобы выйти замуж за Клезенже, так и Эрнеста разрывает свою помолвку с неким господином Ла Торонэ, местным дворянином, чтобы выйти замуж за Монрожэ. Создается впечатление, что Жорж Санд спустя двадцать один год обратилась к старым письмам, которые либо сохранились у нее самой, либо были ей возвращены. Соланж оставалась загадкой. У этой сорокалетней красавицы были богатые любовники из почтенных семейств; она получала от них весьма ощутительную денежную помощь, что не мешало ей брать деньги и у отца и у матери.
Итоги подведены, страсти улеглись, и Жорж счастлива: «Буду ли я плакать на развалинах Пальмиры? Нет, это пройдет, как говорит Ламбер. Беда моих современников в том, что они хотели бы возвратиться в прошлое. Ничто не возвращается; все проходит; все мы, как вода, журчим и струимся, но если нам удалось отразить прекрасные вещи, которые мы любили, которые воспели, — не пора ли перестать журчать и струиться? Продолжать — скучно, начать снова — страшно. Человек старится в одиночку, печальный или сосредоточенный, но спокойный, все более спокойный!..» Она чувствует себя превосходно, она загорела на солнце, ее кожа приобрела кирпичный оттенок; она еще способна ходить целый день и, вернувшись, выкупаться в ледяном Эндре.