Жозеф Бальзамо. Том 1
Шрифт:
— Да, с тем самым, который сочинил знаменитый трактат «Margarita pretiosa» [150] . Вы, разумеется, его знаете?
— Да, он датируется тысяча триста тридцатым годом.
— Это именно он, ваше сиятельство.
— И вы знали Пьера Доброго и Фламеля?
— Я был учеником одного и учителем другого.
Пока изумленный кардинал задавал себе вопрос, не сам ли дьявол или какой-нибудь его приспешник стоит рядом с ним, Бальзамо сунул в очаг щипцы с длинными ручками.
150
Драгоценная
Все было сделано уверенно и быстро. Алхимик ухватил тигель щипцами дюйма на четыре ниже края, приподнял его немного, чтобы убедиться, что взялся надежно, а затем напряг мускулы и поднял зловещий горшок из пылающей печи. На раскаленной глине появились белые бороздки, похожие на молнии, прорезающие грозовую тучу, затем края тигля сделались темно-красными, тогда как сам конический тигель казался серебряно-розовым во мраке очага, и наконец кипящий металл, на котором образовалась фиолетовая пленка с золотистыми прожилками, зашипел в носике тигля и полился огненной струей в черную форму: золотая зеркальная поверхность презренного металла дымилась и подрагивала.
— Теперь вторая, — промолвил Бальзамо, переходя к другой форме.
И она была наполнена с той же силой и сноровкой. Со лба у алхимика струился пот; кардинал, стоя в темноте, осенял себя крестным знамением.
Картина действительно была дикая и полная величественного ужаса. Бальзамо, освещаемый красноватыми отблесками расплавленного металла, напоминал извивающихся в котлах грешников Микеланджело или Данте. Кроме того, кардинала волновало неведомое.
Передышки между двумя разливами Бальзамо себе не дал: времени было мало.
— Тут получится небольшой угар, — проговорил он, наполнив вторую форму. — Смесь кипела на сотую долю минуты дольше, чем нужно.
— Сотую долю минуты? — воскликнул кардинал, уже не пытаясь скрыть своего изумления.
— В алхимии это очень много. Но пока, ваше высокопреосвященство, у нас есть два пустых тигля и две полные формы с сотней фунтов чистого золота.
Захватив своими массивными щипцами первую форму, он бросил ее в воду, форма зашипела и долго дымилась; затем он вытащил из нее безупречный слиток золота, похожий на сплющенную с концов сахарную голову.
— Нам придется подождать почти час, пока доспеют другие тигли. Может быть, тем временем ваше высокопреосвященство посидит или подышит свежим воздухом? — осведомился Бальзамо.
— А это золото? — не ответив на вопрос, спросил кардинал.
Бальзамо усмехнулся. Кардинал был в его руках.
— Вы сомневаетесь, монсеньер?
— Знаете, ученые столько раз обманывались.
— Вы не досказали свою мысль, принц, — отозвался Бальзамо. — Вы полагаете, что я вас обманул, причем умышленно. Ваше высокопреосвященство, я слишком мало стоил бы в собственных глазах, если бы мое честолюбие не шло дальше стен моего кабинета: вы покинули бы его в восхищении, которое при первой же пробе золота и утратили. Полно вам, принц, окажите
— Конечно, с помощью пробирного камня.
— Вам, монсеньер, разумеется, уже приходилось это делать, причем наверняка с испанскими слитками, которые сейчас в ходу. Золото в них самое чистое, какое только можно найти, однако среди них попадается и много фальшивых.
— Такое у меня и в самом деле бывало.
— Прошу, принц, вот камень и кислота.
— Не надо, вы меня убедили.
— Монсеньер, сделайте мне приятное: удостоверьтесь, что эти слитки золотые и к тому же без примесей.
Кардиналу, казалось, претило выказывать недоверчивость, но в то же время он явно сомневался. Бальзамо сам сделал пробу и показал результат гостю.
— Двадцать восемь карат. Пора разливать остальное, — сказал он.
Через десять минут на разогревшихся оческах стояло четыре слитка на двести фунтов.
— Вы приехали в карете, ваше высокопреосвященство? Во всяком случае, я видел ехавшую карету.
— Да.
— Велите поставить ее у двери, и мой слуга отнесет туда слитки.
— Сто тысяч экю! — пробормотал кардинал и сбросил маску, как будто желая увидеть собственными глазами стоящие у его ног слитки.
— Теперь, увидев все самолично, вы сможете сказать, откуда это золото, не так ли принц?
— Да, безусловно, я готов подтвердить.
— Вот это ни к чему, монсеньер, ученых во Франции не любят. Вот если бы я производил не золото, а теории — тогда другое дело.
— Что же в таком случае я могу для вас сделать? — спросил принц, с трудом поднимая изнеженными руками пятидесятифунтовый слиток.
Бальзамо пристально посмотрел на него и весьма непочтительно рассмеялся.
— Разве я сказал что-нибудь смешное? — осведомился кардинал.
— Клянусь, ваше высокопреосвященство предлагает мне свои услуги!
— Конечно.
— А не более уместно было бы, если бы я предложил вам свои?
Лицо кардинала потемнело.
— Вы меня весьма обязали, сударь, — ответил он, — не спорю. Однако если вы потребуете более крупного вознаграждения, чем я рассчитываю, я ваших услуг не приму. В Париже, хвала создателю, есть еще достаточно ростовщиков, у которых где под залог, где под расписку я добуду к послезавтрашнему дню сто тысяч экю: один только мой епископский перстень стоит сорок тысяч ливров.
С этими словами прелат вытянул свою по-женски белую руку, на безымянном пальце которой сверкал брильянт величиною с лесной орех.
— Принц, мне хотелось бы, чтобы вы ни на секунду не подумали, что я хотел вас оскорбить, — с поклоном отозвался Бальзамо и продолжал как бы про себя: — Странно, что правда так подействовала на человека, именующего себя принцем.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ну как же! Ваше высокопреосвященство предлагает мне свои услуги — не так ли? Вот я и спрашиваю у вас, монсеньер: какого рода услуги можете вы мне оказать?