Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
— Но эта записка вас компрометирует, — заметил Жильбер, — а я в поисках крова могу угодить и в Бастилию.
— Кто тщится быть умнее других, рискует оказаться в дураках, — возразил граф. — «Адонис», любезный мой господин Жильбер, — торговое судно, а я его основной владелец.
— Приношу свои извинения, граф, — с поклоном отвечал Жильбер. — Я в самом деле ничтожество и подчас заношусь чересчур высоко; но дважды подряд — такого со мною не бывает; поэтому простите меня и примите мою сердечную благодарность.
— Ступайте, друг мой.
— Прощайте, ваше сиятельство.
—
156. ПОСЛЕДНЯЯ АУДИЕНЦИЯ
Однажды ноябрьским утром, то есть спустя несколько месяцев после описанных событий, довольно рано, когда занимался осенний рассвет, Филипп де Таверне вышел из дома, где жил вместе с сестрой. Еще при свете фонарей проснулись уже все нехитрые парижские промыслы: от пирожков — любимого лакомства бедного деревенского торговца на утреннем холодке — уже валил пар; разносчики с коробами, полными овощей, возчики на телегах, груженных рыбой и устрицами, спешили на крытый рынок. В суете деятельной толпы чувствовалась, однако, некоторая сдержанность; труженикам приходилось щадить сон богачей.
Филипп торопливо миновал многолюдный и шумный квартал, где и жил, и вышел на Елисейские поля, где не было еще ни души.
Листья цвета ржавчины, кружа, падали с ветвей деревьев; палая листва уже устилала ровные дорожки Кур-ла-Рен [133] , и площадки для игры в шары, в этот час еще безлюдные, были покрыты толстым слоем трепещущих листьев.
Молодой человек был одет, как одевались зажиточные горожане: кафтан с широкими басками, кюлоты и шелковые чулки; он был при шпаге; при взгляде на его парик, главную заботу щеголя той эпохи, становилось ясно, что молодой человек задолго до рассвета успел посетить парикмахера.
133
Аллея на берегу Сены недалеко от Елисейских полей.
Поэтому Филипп с неудовольствием заметил, что утренний ветер треплет его прическу и сдувает с головы пудру; он озабоченно обвел взглядом Елисейские поля в надежде, что какой-нибудь из наемных экипажей, промышляющих там, подберет его.
Ждать ему пришлось недолго: по дороге уже тряслась потрепанная, исцарапанная, разбитая колымага, запряженная тощей клячей: кучер зорко и угрюмо шарил глазами по сторонам в поисках седока, словно Эней, высматривающий одно из своих судов в зыбкой дали Тирренского моря.
Приметив Филиппа, автомедон [134] подбодрил кобылу ударом хлыста, и карета вмиг очутилась возле пешехода.
— Потрудитесь доставить меня в Версаль ровно к девяти часам, — сказал ему Филипп, — и получите пол-экю.
В самом деле, на девять дофина назначила Филиппу аудиенцию — такие ранние аудиенции входили у нее в обыкновение. Принцесса вставала чуть свет и, не слишком считаясь с этикетом, по утрам взяла себе за правило осматривать ход работ, которые велись в Трианоне по ее указаниям; по дороге она встречалась с просителями, которым заранее назначала встречу, и быстро улаживала все их дела с присущим ей здравым смыслом и приветливостью, вовсе не мешавшей ей держаться
134
В «Илиаде» — возничий Ахилла; в переносном смысле — кучер.
Филипп сначала решил проделать весь путь пешком, потому что у них с сестрой был на счету каждый грош, но самолюбие, а может быть, просто уважение к своему внешнему виду, свойственное каждому военному при общении с высшими, побудило молодого человека пожертвовать сбережениями целого дня, лишь бы явиться в Версаль в достойном виде.
Возвращаться он собирался пешком. На этом, как мы видим, сошлись столь далеко отстоявшие друг от друга на общественной лестнице плебей Жильбер и патриций Филипп.
У Филиппа сжалось сердце, когда он вновь увидел Версаль, еще сохранявший все очарование для его души, Версаль, где ему довелось испытать столько надежд и обольщений. С содроганием он увидел Трианон, где все напоминало ему о горестях и позоре; ровно в девять он шел с приглашением в руке вдоль клумбы, разбитой перед павильоном. На расстоянии ста шагов от павильона он увидел принцессу, беседовавшую с архитектором; утро было не холодное, но она куталась в куний мех; в маленькой шляпке, как на дамах с холстов Ватто, она отчетливо выделялась на фоне двойного ряда зеленых деревьев. Иногда звук ее серебристого звенящего голоса долетал до Филиппа, пробуждая в нем чувства, которые способны изгнать из раненого сердца любую боль.
К дверям павильона приближались один за другим люди, которым, как и Филиппу, была назначена аудиенция; они входили в переднюю, откуда их по очереди выкликал придверник. Посетители становились на пути у дофины, которая прохаживалась взад и вперед с архитектором Миком, и, поравнявшись с ними, Мария-Антуанетта обращала к ним несколько слов, а иных в виде особой милости удостаивала краткой беседы наедине.
Один посетитель сменялся другим.
Филипп оказался последним. Он видел, что дофина уже несколько раз скользила по нему взглядом, словно напрягая память. Но он только краснел и, не двигаясь с места, всем видом своим выражал скромность и терпение.
Наконец к нему приблизился придверник и осведомился, не собирается ли он представиться ее высочеству дофине, поскольку затем она вернется в дом и больше никого не примет.
Итак, Филипп приблизился. Все время, пока он пересекал пространство в сотню шагов, дофина не сводила с него взгляда и благосклонно приняла его почтительнейший поклон.
Затем, обратясь к придвернику, спросила:
— Имя господина, который сейчас мне поклонился?
Придверник прочел по списку допущенных к аудиенции:
— Господин Филипп де Таверне, ваше высочество.
— Да, верно… — отозвалась принцесса. И устремила на молодого человека еще более долгий и пытливый взгляд.
Филипп ждал, склонившись в полупоклоне.
— Добрый день, господин де Таверне, — сказала Мария-Антуанетта. — Как здоровье мадемуазель Андреа?
— Не лучшим образом, ваше высочество, — отвечал молодой человек, — но сестра будет счастлива узнать, что ваше королевское высочество проявили к ней интерес.