Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
На этом, господа и возлюбленные братья мои, я завершу наше заседание, но предварительно сделаю доброе дело и укажу на дурное.
Великий писатель, который побывал у нас сегодня вечером и уже находился бы в наших рядах, не испугай этого смиренника неуместное рвение одного из наших собратьев, — так вот, повторяю, этот великий писатель оказался прав, и это прискорбно: посторонний человек оказывается прав перед лицом большинства наших собратьев, скверно знающих устав нашей организации и вовсе не знающих ее целей.
Руссо, разбивший софизмами
Итак, господа, распространяйте веру мягкостью и убеждением: внушайте, но не навязывайте, не вбивайте ее в мятежные души молотами или топорами, как это делали инквизиторы в застенках. Запомните: мы не станем великими, пока люди не признают, что добро на нашей стороне, а они не признают этого, пока мы не будем казаться лучше окружающих; запомните также, что лучшие из нас — ничто в науке, искусстве и вере; они ничто по сравнению с теми, кого Господь отметил даром командовать людьми и управлять государством.
Собрание закрыто, господа.
С этими словами Бальзамо надел шляпу и закутался в плащ.
Посвященные начали расходиться — поодиночке и молча, дабы не вызывать подозрений.
105. ТЕЛО И ДУША
Наконец с мастером остался один только хирург Марат.
Он подошел, смиренный и чрезвычайно бледный, к грозному оратору, чье могущество, казалось, было неограниченным.
— Мастер, я совершил проступок? — спросил он.
— И серьезный, сударь, — ответил Бальзамо. — Но хуже всего то, что вы не знаете за собой вины.
— Да, признаться, я не только не считаю, что совершил проступок, но полагаю, что говорил, как нужно.
— Гордыня, гордыня! — прошептал Бальзамо. — Гордыня, демон-разрушитель! Люди победят лихорадку в жилах больного, чуму в воде и воздухе, но гордыня пустила в их сердцах такие глубокие корни, что ее истребить им не удастся.
— Однако, мастер, у вас обо мне довольно нелестное мнение, — вздохнул Марат. — Неужто я и впрямь такое ничтожество, что не выдерживаю сравнения с себе подобным? Неужто я так плохо пожинал плоды своих трудов, что не могу сказать и слова без того, чтобы меня не обвинили в невежестве? Неужто я такой скверный ученик, что в моих убеждениях можно сомневаться? Но даже если это так, я по крайней мере живу преданностью святому народному делу.
— Сударь, — возразил Бальзамо, — поскольку доброе начало в вас все еще борется со злым, которое, как мне представляется, рано или поздно возьмет верх, я попытаюсь избавить вас от ваших пороков. И если мне суждено преуспеть в этом, если гордыня еще не возобладала над всеми вашими чувствами, то я добьюсь успеха за один час.
— За час? — недоверчиво
— Да. Вы готовы дать мне этот час?
— Разумеется.
— Где мы с вами встретимся?
— Это вы, мастер, должны сказать, куда должен явиться ваш покорный слуга.
— Ладно, я сам приду к вам, — решил Бальзамо.
— Но имейте в виду, мастер, я живу в мансарде, на улице Кордельеров. Понимаете, в мансарде, — с горделивой прямотой подчеркнул Марат, словно бахвалясь своей бедностью, что не укрылось от Бальзамо, — тогда как вы…
— Тогда как я?
— Тогда как вы, говорят, живете во дворце.
Бальзамо лишь пожал плечами, словно гигант, наблюдающий с высоты своего роста за рассерженным карликом.
— Значит, условились, сударь, — проговорил он, — я приду к вам в мансарду.
— Когда же, сударь?
— Завтра.
— В котором часу?
— Утром.
— Но я на рассвете уйду в анатомический театр, а потом в больницу.
— Прекрасно, это то, что мне нужно. Если бы вы не предложили, я сам попросил бы вас отвести меня туда.
— Но мы пойдем, как вы понимаете, спозаранку. Я сплю мало, — предупредил Марат.
— А я вовсе не сплю, — отозвался Бальзамо. — Итак, до рассвета.
— Буду вас ждать.
На этом они расстались, поскольку уже вышли на улицу, где было теперь темно и пустынно, хотя совсем недавно, когда они сюда спешили, она была залита солнцем и запружена народом.
Бальзамо свернул налево и вскоре пропал из виду.
Марат же на своих длинных тонких ногах зашагал направо.
Бальзамо оказался точен: на другой день в шесть утра он стучался в дверь на лестничной площадке; перешагнув порог, он оказался в коридоре, куда выходили двери шести комнат, расположенных на последнем этаже старого дома на улице Кордельеров.
Марат — это было ясно видно — готовился встретить высокого гостя как можно достойнее. Узкая кровать из орехового дерева и деревянный верх комода сверкали чистотой благодаря усилиям служанки, старательно протиравшей эту источенную червями рухлядь суконной тряпкой.
Женщине деятельно помогал сам Марат: он подрезал бледные увядшие цветы, стоявшие в глубокой фаянсовой вазочке и составлявшие главное украшение мансарды.
Молодой человек еще держал под мышкой полотняную тряпку; судя по всему сначала он и сам протирал мебель, а потом уж принялся за цветы.
Ключ торчал в дверях, поэтому Бальзамо вошел без стука и застиг Марата за этим занятием.
Завидя мастера, Марат залился краской намного сильнее, чем это приличествует истинному стоику.
— Вот видите, сударь, — проговорил он, украдкой отшвырнув за занавеску предательскую тряпку, — я помогаю этой славной женщине по хозяйству. Работа эта если и не совсем плебейская, то уж во всяком случае не для знатных господ.
— Это работа для человека бедного и опрятного, — холодно отозвался Бальзамо, — вот и все. Вы скоро освободитесь, сударь? Сами знаете, у меня каждая минута на счету.