Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Сильны были польские рыцари, а ратникам Пожарского умножала силы отвага. Все давали зарок стоять до конца, не посрамить себя и родной земли. Играючи отбивал удары справный Иван Доможиров и сам не давал пощады. Вламывался в гущу доблестных польских гусар Кондратий Недовесков, с лютостью дрались все смоляне. Не переставали ответно нажимать на врага владимирцы с Измайловым. Рубили наотмашь гайдуков ополченские казаки. Безоглядно, с молодой удалью ратоборствовали Болтин и Жедринский.
Однако всем с той и другой стороны нужна была передышка. Немели намахавшиеся руки, ломило плечи, нестерпимо горело меж лопатками, будто от калёного железа. Тяжёлые доспехи мешали дышать, всё тело
Мало-помалу стал ломаться шляхетский строй, из которого вырывались отдельные хоругви. Вихрями закрутило по полю всадников, смешало всех в одну коловерть.
Живой людской вал подхватил Пожарского, и князь с трудом удержал коня, пропуская мимо себя накатистые клокочущие потоки. Надо было оглядеться. Солнце уже стояло над самой головой, а сече конца не угадывалось.
Пожарский с беспокойством обозрел поле брани. Повсюду, насколько доставали глаза, кипела и ярилась битва. Его вполне могло удоволить, что нигде не дрогнули и не отступили ополченцы. С похвальным упорством сражались по правую руку полки Лопаты и Дмитриева, а по левую — Хованский с Турениным. Но что будет после полудня? Князь резко мотнул головой, словно пытаясь отогнать подступающую тревогу, но она не исчезала. Ратники из княжеской охраны заметили, как судорога на миг исказила мрачное лицо Пожарского.
Конь под князем дымился паром, с губ падала пена. Пожарскому подвели другого скакуна. И ополченский воевода устремился вкось по полю, высматривая, где нужна незамедлительная помощь. Его знамя из конца в конец перемещалось за ним.
Не обмануло дурное предчувствие Пожарского. Чтобы добиться перевеса наверняка, Ходкевич бросил на ополченцев большие свежие силы. На поле высыпали удалые черкасы Зборовского и атаманов Ширая с Наливайкою. Ловко закрутили они вскинутыми саблями, замелькали повсюду высокими бараньими шапками и чёрными киреями, заблажили по-сечевому:
— Пугу!.. Пугу!.. Пугу!..
И не выдержали мощного накатного удара ополченцы. Будто крутым водоворотным течением их стало дробить и относить назад.
Подкрепление нужно было позарез. Но от Трубецкого ни слуху, ни духу. Затаился Трубецкой за рекою, невесть чего ждёт. Может, разгрома ополчения? Даже пяти уступленных ему сотен не вернул. Явные ковы!
Всё упорнее шляхта и черкасы теснили дворянскую конницу, пытаясь прижать её к реке. Передние хоругви уже вломились в черту сожжённого Деревянного города, но рытвины и груды обугленных развалин мешали продвижению. Несподручно было и ополченцам. Пожарский распорядился спешиться. Поляки тоже оставили сёдла. Подоспела их проворная пехота. Ландскнехты, гайдуки и драгуны с ходу ринулись на приступ укреплений.
Одна за другой загремели ополченские пушки.
Первушка еле поспевал управляться с ручным мехом, чтобы раздувать огонь на железном листе с коптящей смолою, куда были уложены вынутые из коробов ядра. Накалив их докрасна, хватал рогачом и подтаскивал к наклонно установленному короткому орудию, возле которого хлопотали пушкари. Один из них споро набирал совком из ямчужного бочонка порох, сыпя его в дуло. Другой следом набивал туда битый камень и мокрые тряпки. Третий подхватывал у Первушки рогач и опрокидывал капающее смолой ядро в дуло. А четвёртый, насыпав порох в запал, подносил к затравке пальник с горящим фитилём. Пушка с оглушительным грохотом подскакивала, изрыгая, словно адское чудище, огонь и дым.
Иноземная пехота прорвалась к самому валу. Несмотря на яростное сопротивление, она стала теснить пушкарей. Чумазые от пороховой
Отчаянно дралась отступавшая в Чертолье ополченская рать. Силы были на исходе.
С прижатой к груди левой рукой, которую задело пулей, Пожарский рвался в сечу, словно в беспамятстве. Охрана оттеснила его в безопасное место. Он спрыгнул с коня на берегу реки. Ног не почуял. Остывающим мерклым взглядом глянул за реку на другой берег. Там не было никакого шевеления.
2
Крепкой заградою встали ополченцы насупротив Кремля, не давая засевшим там полякам ударить в спину основной рати. Вместе с иных городов людьми были в заграде нижегородцы. В первый ряд вышли стрельцы с бердышами и пищалями. У каждого грудь наискось пересекает сыромятный ремень, на котором навешана ратная приправа: зарядцы, сумки фитильная и пулевая, рожок с порохом. Вид у стрельцов грозный — не подступиться. Уговорились биться насмерть, до последней капли крови.
Всё утро взапуски палили пушки со стен, потчуя укрытых во рву и Алексеевской башне ополченцев ядрами, дробом и осколками, а затем Струсь вывел из кремлёвских ворот своё воинство.
Сходились сторожко, с оглядкой, как бы нехотя. Поляки из-за того, что были не уверены в своих надорванных недоеданием силах. Ополченцы же опасались подвоха: ну как панство враз подастся назад, а из крепостных бойниц вновь ударят пушки.
Но уж когда сцепились, пощады не просили.
Сеча заварилась под самыми стенами. С особым ожесточением началась у Водяной башни, на проезде меж Кремлем и Москвой-рекой. Тут дрались конные и пешие вперемешку. Стрелецкие бердыши сталкивались с протазанами, чеканы-клевцы с палашами, копья с кончарами. Гуляли по шлемам и железным наплечьям раскрученные кистени. Трескуче грохотали под яростными ударами щиты посадских ратников, у которых не было доспехов. От беспорядочной пальбы из пищалей вспухали клубы чадного плотного дыма, разрываемого вихрями боя.
В гуще наседающих на врага стрельцов, которых зычным голосищем матерно подбадривал Орютин, Кузьма видел с коня, как впереди, словно кося траву, широко махал боевым топором племянник. В первом же ряду, обочь Фотина, бились рогатинами Якунка Ульянов, Стёпка Водолеев, Потеха Павлов. Старалась не отставать от них кучка бойких вятских мужиков, которые и в кровавой свалке держались нераздельно.
На Минина вынесло посадского любимца Шамку с разбитым лицом. Он очумело огляделся, выплюнул вместе с кровью выбитые зубы и опять полез в драку.
Кузьма тоже стал продираться вперёд, не желая быть прикрытым от опасности. Ему удалось достичь Фотина, когда тот, взмокший от пота и разгорячённый, сдёрнул с головы постылый шлем, который, как всегда, мешал ему на поле брани.
— Парко, ратничек? — отечески усмехнувшись, крикнул племяннику Кузьма.
Из-под мокрых спутанных прядей волос Фотин мельком взглянул на него.
— Дак парко, дядя! — И снова устремился в бой со своим разящим топором.
Минину тоже стало не до разговоров. Чей-то пронзительный крик «Стерегись!» заставил его мигом перевести взгляд. Прямо перед Кузьмой свечкой взвился вороной конь, от оскаленной морды его с хищно раздутым храпом пахнуло сатанинским жаром. Будто добычливый коршун, сверкая схожей с оперением чешуёй доспехов, навис над замершим нижегородцем — неужто смертушка пришла? — польский гусар. У самого уха просвистело лезвие.