Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
Но недаром ходила молва, что в рукопашной схватке пешие казаки превосходят конных. И казачество не посрамило себя. Войско гетмана застряло на валу.
В непрогляди порохового дыма только по суматошному лязгу железа и остервенелым воплям можно было угадать, какая упорная завязалась на валу сеча, какое там несусветное столпотворение. Подталкивая друг друга, ряд за рядом напирали на казаков проворные гайдуки, рослые алебардщики, спешенные удальцы-сапежинцы, но все словно перемалывались теснотой и давкой, бесследно пропадали в неразличимом скопище, что за клочковатой завесой грязного дыма металось поверх вала.
И когда поразвеялся дым, взору Ходкевича
Творя молитву, гетман внезапно вспомнил образ святого Франциска, созданный несравненным Луисом де Моралисом, полотно которого ему привелось видеть в Испании. С безумным исступлением, со слезами на глазах Франциск целовал фигурку распятого на кресте Езуса, которую благоговейно держал в пробитых железными шипами ладонях. Великое самоотвержение во славу Господа! Но Ходкевич сурово отогнал от себя видение: нелепо укреплять дух скорбящим Франциском. Богу угодно иное: отступив, сберечь войско и нарастить его, дабы потом без всякой пощады грозным посполитым рушением наказать поганых схизматов. Расчёт на то, что они изнурены долгой осадой, что без Ляпунова не смогут сплотиться, был роковой ошибкой. И её нужно исправить немедленно. Ходкевич велел трубить отбой.
В тот самый миг и выметнулась на поле ретивая конница Заруцкого. Атаман чутко уловил перелом в сражении. Явно в насмешку над хвалёным рыцарством он нахлобучил на голову дерзкую магерку, ту самую шапку с пером, что была любима Баторием, и алый его кунтуш, в цвет польского знамени, заполыхал впереди, как пламя. Ещё перед боем, не зная, чем он завершится, Заруцкий рассудил: ничто не утвердит его власть над ополчением — лишь отчаянная лютая отвага, в чём ему не было равных. Он либо всё обрящет, либо всё утратит. Либо разгром и посрамление Ходкевича, либо героическая смерть. Никакая серёдка его не утешит — он любил пить до дна, а ходить по краю. И удача вновь явила милость.
Уже изготовившись к отходу, гусарские хоругви вынуждены были принять вызов. И пока основные силы, подчиняясь строгой воле гетмана, продолжали стягиваться, их прикрытие ринулось на казаков. Заруцкий быстро смекнул что к чему.
И вместо того чтобы схватиться в лоб, увлекаемые им конники резко уклонились в сторону и в мгновение ока оказались за спинами разлетевшихся гусар, отрезав их от остального войска. Ловушка вышла на славу.
Не хватило времени опамятоваться гусарам. Их погнали как стадо. Они пришпорили коней и пустились наутёк, чтобы уйти от погони и успеть построиться для отпора. Но путь им преградила Яуза. Раскидывая копытами грязь, кони вязли в трясине заболоченного отлоя, отчаянно вскидывались, освобождаясь от седоков. Гусары рвали на себе застёжки тяжёлых доспехов, бросали оружие и шлемы. Кое-кто пытался переплыть реку. И над замутившейся чёрной водой жалко трепыхались заплечные гусарские крылья — краса и отличие гордого рыцарства. Грязная топь поглотила многих, других добили казаки. Вогнав саблю в ножны, Заруцкий повернул конницу на отходящие хоругви.
Но как у Ходкевича не хватило сил разгромить коши, так и у ополченцев недоставало их, чтобы преследовать гетмана. Чаши весов качнулись и вновь встали ровно. До коих пор?
Захолодало. На голых
Изнемогшие враги негласно заключили краткое перемирие.
Дороги были свободны для всех. И через кремлёвские ворота на северной и западной стороне перемещались войска и проезжали обозы.
Раздражённый неудачей Ходкевич не пожелал принять Кремль от Гонсевского, но спешно наводил там порядок. Немцев-наёмников, явивших нерасторопность в сече с казаками, он сразу хотел выдворить до единого, и те уже приглядывались к богатой утвари Благовещенского собора и серебряным украшениям на гробницах Архангельского, чтобы заграбастать их напоследок. Рьяно взялся гетман и за строптивую шляхту. Однако поостыл, спохватившись: всех разогнав, он оставит Кремль без надёжной защиты. И сменил гнев на милость.
Где не помогли угрозы и наказания — помогло золото. За стенную службу было назначено такое помесячное жалованье, которого русский служилый дворянин не получал и за год. Большинство, прельщённое небывалой мздой, согласилось ждать смены до января. Вместе с добровольцами из гетманского войска желающих остаться в Кремле набралось до трёх тысяч. Маскевич не рискнул примкнуть к ним.
Потолкавшись в круговоротной толпе на Ивановской площади, среди галдежа и грохота оружия, он воротился в свой приют и велел пахоликам грузить имущество на телеги. Громогласные призывы, подогретые щедрыми посулами, его не воодушевляли. Никакое золото не окупит лишений, что всякого ждут в зимней осаде. Других обуяло беспечное ликование, а он прозрел. Не во власти человечьей ни зло и ни благо, так стоит ли искушать фортуну?
Завершив сборы, Маскевич спрятал на груди изумрудный крестик с нитью восточного жемчуга, что пришлись на его долю из початой боярами царской казны, и навсегда покинул опостылевшее жильё.
Гетман уже выводил своё войско из Кремля. Уходили и гусары Струся. Тяжело нагруженные разным добром повозки двигались вслед за хоругвями. Маскевич присоединил к ним свои телеги.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Мелькали, укорачиваясь, дни. Вот и Покров минул. А давно ли видел Кузьма последних журавлей! Высоконько летел клин над городом. Еле различил он его в линялых небесах. И если б не слабое, переливающееся, как вода в ручье, курлыканье, что заставило задрать голову, не приметил бы, пожалуй, Кузьма журавлиного отлёта. Непременно захотелось углядеть вожака, и он стал всматриваться в остриё клина. Но рассмотрел лишь трепетную точку.
Согласно и чётко перемещался клин. Такой-то бы лад в миру!
Кузьма вспомнил о журавлях, снова оказавшись там, откуда увидел их, — в подгорье, на краю склона. Смутный звук, почудившийся поначалу курлыканьем, вывел его из задумчивости. Кузьма невольно глянул на небо, но звук был ближе, и в нём явно пробивался скрип тележных колёс. Кто-то спускался по съезду. Староста обернулся. Вздёрнув голову саврасой лошадёнки к оглобле, чтоб не страшилась раскатного уклона, узкоплечий тощий мужик осторожно сводил её вниз, с усилием сдерживая и саму савраску, и напирающую на неё телегу, на которой в груде жалких пожитков сидели баба с ребёнком.