Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
— А свежо! — обратился он к товарищам, но они на него даже не взглянули.
Крестились без останову старухи. Надрывно плакал первенец на руках у совсем юной матери, что растерянно озиралась, не зная, осудят ли её люди, если она уйдёт с ним домой.
Но вот встрепенулась и снова замерла толпа. На брусяной помост — торговое лобное место, с которого по обыкновению разглашали свои вести бирючи, площадные подьячие, таможенные и посадские сборщики, взошёл Кузьма. Неторопливо снял шапку. И всем стало видно, что тёмные густые волосы на его голове, подстриженные скобкой, разительно отличались от его белёсой бороды. Уверенная стать крепкого и
Однако Кузьму чуть не бросало в дрожь от сильного волнения, перехватывало горло. Все последние сумятные дни и ночи с их тревогами и опасениями навалились сейчас на него неимоверной тяжестью. Собрав всю свою волю, Кузьма, наконец, поборол никем не замеченную смятенность. И увидел сотни глаз, что с надеждой, состраданием, мольбой и одобрением, а кое-где и с недоверием, насмешкой и неприязнью воззрились на него.
— Люди нижегородски-ие! — натужным, срывающимся голосом закричал он.
Толпа подалась к помосту, чтобы лучше слышать. И невольный соучастливый порыв многих ободрил Кузьму. Крепчая, голос его далеко разнёсся над головами.
— Не обессудьте, что в будний день велел звонить в колокол, что созвал вас, да сроки не терпят. Над разверстою бездною отечество наше. Равно претерпевают злое лихо, принимают смерть от вражьего да изменного меча и родовитый муж, и чёрный тяглец, и пахотник. А ещё горше матерям, жёнам и чадам их, что, потерявши заступников, безвинно преданы на муки и позор. Прах и пепел заметают русскую землю...
Жгли слова, как раскалённое железо. Жгли, никого не щадя, никому не давая посчитать себя сторонним и безучастным.
— Великое неустройство в государстве нашем. Бесцарствие и разброд. Воеводы же, собравшись с войсками на очищение Москвы и встав у её стен, учиняют усобицы, города обирают. Немалые деньги тратят, да всё новой подмоги просят, а проку никакого. И кой же прок будет без согласия?! — Кузьма перевёл дух.
Охваченная скорбью, безмолвствовала толпа. Было так тихо, что даже приплёскивание Волги явственно услышал каждый.
И вновь заговорил староста:
— Наши распри — на руку насильникам. Точно волки разбродное стадо без пастыря, они норовят пожрать нас порознь. Многи грады пограблены да сожжены. Дойдёт черёд и до Нижнего. Дойдёт, никуда не укроемся. Так что же? Нового ига ждём? Пошто о едином отпоре не печёмся и никоторого промысла не чиним? Чужа ль беда околь, а не наша? Чужа?..
Общий глубокий вздох был ответом Кузьме. Он провёл рукой по взмокшему лбу.
— Чего ж колебаться? Богу жаль куря дать, а чёрт возьмёт и барана. Ныне с себя не спросим — опосля ни с кого не посмеем, веры нам не будет. Наш час пришёл. За нами — воля и право. Чаю, многих подымем, коли сами встанем купно заедино. Сообща заодно. Купно заедино!.. — Сердце бешено колотилось в груди Кузьмы и готово было разорваться. Но Кузьма уже не сдерживал его, не щадил. — Так похотим помочь русской земле устроением ратным! И не пожалеем ничего! Никаких денег! А не хватит добра у нас — дворы продадим, того недостанет — жён с чадами в кабалу под залог отправим! Либо гибель всем — либо избавление всем! Быть ли такому приговору?!
— Быть! — в самозабвенном исступлении мощно выдохнула толпа.
Чьи-то ропотливые возгласы потонули в ней, как в пучине. Шмякнулся о столб церковного крыльца исторгнутый из людской гущи встрёпанный наущатель. Всё вокруг клокотало, перемешивалось, и будто широкие бурливые волны заходили из края в край.
— Чай, потужимся!
— Не оплошает Нижний!
— Вызволим Москву!
— Всем миром навалимся!
— Где наша не пропадала!
— Пятую деньгу имать со всякого!
— Что пяту — третью!
— Пущай, ребяты, шапку по кругу!..
Минин спокойно пережидал шум. И нелегко ему давалось то спокойствие.
— Ваша воля у казны верного человека поставить, — обратился к людям Кузьма, как только шум поутих. — Кого желаете?
— Тебя! Тебя хотим! — закричали с разных сторон.
— Всем ли так гоже?
— Всем!
— Верой и правдой послужу вам! — поклонился староста и тут же обернулся к стоящему обочь сборщику Бестужеву: — Неси, Микита, мирской ларец.
Юркнув в толпу, ловкий Бестужев мигом пробился к земской избе, вынес оттуда большой, окованный железом ларец, поднял его над головой и поставил на помост. Кузьма достал из-за пазухи увесистую кожаную кису, развязал тесёмку.
— Вот моя доля! — объявил он. — Всё, что скопил, отдаю на рать.
Резко откинув крышку ларца, староста наклонил над ним кису. Сверкающей чешуйчатой струёй полилось серебро, зазвенькали, ударяясь одна о другую, монеты.
— А мы что же? — возопил кто-то из почтенных старцев, и множество людей, толкаясь, стало пробиваться к помосту.
Полетели, то попадая в ларец, то шлёпаясь прямо на настил, доброхотные деньги. Микита Бестужев еле успевал подбирать их, стал помогать ему и другой сборщик — Пятой Иевлев.
— Не к спеху дело! Земска изба ежедень отперта, туда несите, — опасаясь, как бы кого не зашибли в давке, принялся уговаривать возбуждённый народ Кузьма.
Но его не слушали. И стоял он, осыпаемый монетами, чуть не плача от радости: не подвели его нижегородцы.
Скручивал с пальца тугой перстень стольник Львов. Известная в Нижнем богатая вдовица вынимала из ушей серьги с адамантами. Доставали кошели торговые люди. Растерянный посадский бедняк шарил по своей ветхой сермяге, напрасно ища хоть какую-нибудь завалящую медь, и наконец ткнулся пальцами в нательный крест, рванул гайтан. Никто не хотел быть хуже других...
Долго не расходилась толпа. Долго не смолкала буйная разноголосица. И тянулись к Кузьме руки с бессчётными дарами: самоцветами, складнями, жемчужными нитями, зеркальцами, бляхами, поясами, обручами, монистами. Он едва успевал примечать, кто и что давал помимо назначенного обложения. Да отступился. Нечего напоказ вести счёт людскому бескорыстию. Непристойно то, постыдно, не по-русски.
3
У кого казна — у того и кормило. Казна была у Кузьмы. И уже не у дьячих дверей толпился служилый люд, а поглядывал на земскую избу. Минину благоволил стольник Львов, подпирали его имущие торговцы, за него безоговорочно встали посады, потянулось к нему и захудалое поместное дворянство, которое крайне нуждалось в деньгах. Даже Алябьев, скинувший с себя бранные доспехи и помышлявший только о покое, зная Кузьму по муромскому походу, отзывался о его почине с изрядной похвалой. Приехав из-под Москвы, из таборов, сразу принял сторону посадского старосты ретивый Ждан Болтин. Ему по душе пришлась твёрдая решимость Минина не смыкаться с Заруцким, а противопоставить ему новое ополчение, и он с готовностью принялся сбивать дворянские силы.