Жребий
Шрифт:
— Но разве Сатана не найдет тебя на Западе?
— Найдет. При необходимости и кагэбисты могут найти. У этих ребят длинные руки. Однако они там ограничены в своих действиях правовой демократической защи-щенностью.
Она не совсем поняла, что это такое — правовая демократическая защищенность, но уточнять не стала. Спросила:
— А как же я? Ты оставляешь меня здесь?
— Что ты, Кока! Мы расписываемся. Ты едешь по турпутевке в Германию и вы-ясняешь с дядей Петей все возможные варианты нашего выезда.
— Господи, — сказала она, — какой ты наивный, Тима! Ты так говоришь,
— Ну и что?
— Это для тебя — ну и что! А у меня в паспорте четко записано: национальность — еврейка. Памятуя отношения немцев к евреям в последнюю войну, я бы не хотела жить в Германии.
— А как же дядя Петя там живет?
— Хорошо живет. Но я не знаю, какая национальность значится у него в паспорте и значится ли она вообще.
— Ладно. Не нервничай. Куда бы ты хотела эмигрировать, в Израиль?
— Что мне делать в Израиле? Там я немка. У евреев национальность определяется по матери.
— Гм! А тут в Союзе, ты тогда кто же? За кем ты числишься?
— За инородцами, — сказала она.
— Во, бля, идиоты, а! Тебе, Кокуня, оказывается, вообще нет места на земле. А я и не знал, что ты у меня такое уникальное существо, — сказал он и поцеловал ее. — Бас-тард!
— Нет, Тима, это ты у меня фантазер необыкновенный. Послушай, что я тебе скажу. Ты хочешь меня послушать?
— Да, безусловно.
— Тогда послушай. Первое, что нам надо сделать, — она это так и сказала: нам, — это обследоваться у психиатра.
— Ну начинается! — сказал он.
— Не начинается, а так надо! — сказала она. — Иначе я за тебя замуж не выйду.
— А какой же нормальный человек выходит за психа замуж? Это понятно.
— Не паясничай, не будь маленьким ребенком! Ты решаешься на роковой шаг. Я вообще удивлена, с какой легкостью ты готов оставить родину.
— Причем здесь родина? Я что, предаю ее? Я бегу от того маразма, который в ней восторжествовал и перед которым я бессилен.
— Подожди, не беги.
— Нечего мне ждать, Кока! Если я не дам согласия на сотрудничество с ними, они меня действительно зашпаклюют в дом сумасшедших и будут держать там столько, сколько им заблагорассудится.
— Тогда я с тобой пойду до конца.
— На каком основании? Кто ты такая? Жена моя, сестра? Тебя и близко не под-пустят ко мне. Ты не знаешь, что у нас делается на той стороне колючки. У тебя у самой положение инопланетянки. Бежать, бежать надо из этого "рая". А ты сомневаешься в мо-ем здравом уме.
— Тимоша, но я же предлагаю тебе это сделать анонимно. Я бы договорилась с нашим психиатром. Меня смущают твои сатанинские похождения.
— Я уже сказал: не веришь — прими за сказку. И давай оставим этот разговор. Хотя бы на сегодня.
— Хорошо. Пусть будет по-твоему. Допустим, мы распишемся. Возможно, каким-то чудом выедем за границу. И кому мы там нужны? Языка не знаем, денег нет — мы превратимся в тамошних бичей.
— Ну зачем же так мрачно? Я пойду работать.
— Кем?
— Столяром.
— Тима, ты забыл, что нам уже по тридцать. Мне пора иметь детей. Я с дикой тоской смотрю на чужих и лечу их так как будто они мои, кровные. Ты понимаешь меня?
— Да.
— Тогда как же ты это увязываешь с нашим выездом?
Вот оно — всплывало — то, чего он так избегал последние годы, — семья. И сра-зу же за ней волочилась длинная вереница неразрешимых проблем. Уезжать из России нельзя. Коке пора иметь ребенка. Писать надо в стол. И каждый день ожидать, что тебя заштопают за этим неблаговидным занятием… Твою мать, с такой жизнью!
— Что ты предлагаешь?
— Не знаю, Тима. Я тебе высказала то, что я чувствую как женщина. Много лет я рисовала в своем воображении, как мы будем жить с тобой вместе. Потом я почти утра-тила эту надежду. Вчера, когда ты мне позвонил, я опять поверила в свой девичий бред. Получается не так. Может быть, тебе стоит попробовать как-то приноровиться здесь, в России? Необязательно же писать только о нашем мрачном прошлом.
— Так ведь вся история России есть сплошной абсурд! И конца этому не видно. Знаешь, Чаадаев как-то сказал: мы для других народов служим примером того, как нель-зя жить. Со дня его смерти прошло больше ста лет — ничего не изменилось. Как были мы дураками, так и остались. Но считаем себя, что мы самые-самые. Самые передовые, самые демократичные, самые счастливые. На деле же — мы самые самодовольные кре-тины. В этой ситуации глупо возносить свое отечество на еще большую степень самодо-вольства. Даже если бы я себе приказал, у меня это просто бы не получилось. Наверное, здесь тоже надо иметь особый дар. Поэтому надо уходить. Тот вариант, который испро-бовали Даниэль и Синявский, не проходит. Посадят, законопатят, сволочи. Изменится обстановка в России — вернемся. Сейчас же здесь нас сотрут в порошок.
— Не знаю, Тима. Откровенно говоря, мне страшно. Я боюсь. Это связано с КГБ, с неимоверной волокитой, с большими денежными затратами…
— Почему большими?
— А ты разве не знаешь? Теперь каждый выезжающий на постоянное жительство за рубеж, если у него есть высшее образование, обязан государству оплатить за это обра-зование.
— Сколько?
— Я точно не знаю. Где-то около пяти тысяч рублей, говорят.
— Ты смотри, скоты, до чего додумались! Да-а. А у меня в наличии только тысяча — и то чужая. Опять толкают на преступление!
— Какое преступление, Тима! Ты что?
— А где же их взять — десять тысяч! Это же деньги! Значит, нам надо ехать по турпутевке и откалываться от группы при первой возможности. Все равно нам без дяди Пети не обойтись. Ты переписываешься с ним?
— Да. Он обещал в этом году приехать сюда. Я должна с ним увидеться.
— Куда сюда, в Рощинск?
— В Москву.
— Кока, если мы упустим этот шанс, мы будем дураками. Судьба сама идет нам навстречу. С КГБ я еще как-то потяну резину. Заболею, лягу в больницу, что-нибудь придумаю. Как он у тебя, умный мужик?