Жребий
Шрифт:
— Тебе пополнение прибыло. Иди забери человека.
Да, такова жизнь: каждому свое. Бесстрастны были римские правоведы.
Около часа просидел Нетудыхин, наблюдая за причудливым течением милицей-ской жизни. И при всех ее изворотах старшина Воробей оказывался на высоте. В этой узкой горловине, которая именовалась дежуркой, он чувствовал себя как опытный лоц-ман.
Наконец, появился улыбающийся Олег, за ним — Калиберда.
— Выпусти их, — сказал он недовольно дежурному.
— Обоих?
— Да.
— Ну, идите, сукины дети, — сказал старшина, — да больше не попадайтесь. Особенно ты, Олег.
— А паспорт мой? — напомнил Нетудыхин Калиберде.
— Олегу я отдал, — сказал тот разочарованно. И добавил: — Нетудыхины здесь действительно
— Тогда она называлась улицей Сталина, — учтиво поправил его Нетудыхин.
— Может быть.
— Будь здоров, дядя Митя! — сказал Олег. — Мои найлучшие пожелания вашей Наташке!
— Иди, иди, нехристь, отсюда! И пошибче, — как-то нехорошо сказал старшина.
Они вышли из отделения.
— Ну, организация! Ну, мусора поганые! — возмущенно говорил Олег. — Не до-казав моей вины, они предлагают мне заключить мировую с Тюней. Дурака нашли! Вот этот же Турок, участковый, — это ж такая тварь — от и до! Я ему морду когда-то набил. Он тут с одной медичкой путался. И я к ней подхаживал. Так он меня, троглодит, на пят-надцать суток посадил. Испортил мне прическу, шамка! Надо сматываться. А то, гляди, и в самом деле оприходуют на трешку.
— За что собственно ты Тюню отколотил? — спросил Нетудыхин.
— Да не колотил я его. Раз всего-то и ударил.
— За что?
— Сказать — не поверишь. У меня в сарае лежит однотомник Пушкина. Так Тюня Александра Сергеевича говнюком обозвал. Ты представляешь? Какая-то мразь, мокрица, которая и имени-то человека не достойна, вдруг обзывает лучшего поэта России говню-ком! Я потребовал, чтобы он забрал свои слова назад, — по-хорошему. Тюня заартачил-ся. Ну, я ему и врезал — раз! Он взвыл и унесся. Как он очутился в больнице, не знаю.
— А я где был?
— Пошел перед этим как будто бы отлить. И слинял. Я понял: отправился, навер-ное, к Нелке.
Помолчали. Как-то это не совсем укладывалось в голове Нетудыхина: такая беза-лаберная жизнь Олега и защита им чести Пушкина. Но Олег трепетно относился к Пуш-кину еще в школе, и Нетудыхин поверил ему. Сказал:
— Правильно сделал. Судья нашелся, срань человеческая!
Впрочем, все, что происходило с Нетудыхиным здесь, в Рощинске, тоже не совсем укладывалось в рамки здравомыслия.
Когда они вернулись домой, Мария Васильевна спросила:
— Ну, что там?
— Да что? — ответил Олег. — Выпустили пока. До выяснения полных обстоя-тельств.
— Кто допрашивал?
— Николай Васильевич. В присутствии Турка.
— Скажи спасибо Николаю Васильевичу.
— За что ему спасибо?
— Что выпустил.
— Ага. А доказательства у них есть? Пьяные показания пострадавшего Тюни?
— Меня он пожалел, а не тебя.
— Ну да, тебя — может быть. Все-таки бывший любовник…
— Олег, когда это было? Сто лет назад.
— Но было же!
— Да ничего там серьезного не было.
— Так я тебе и поверил…
— Бессовестный! — сказала Мария Васильевна.
— Это почему же? — спросил Олег.
— Вот посадят — узнаешь.
— Не посадят.
— И ни одной посылки не пришлю!
— И не надо, обойдемся без посылок. В картишки начну шпилиться.
— Вот так, Тима. Как видишь. И это — постоянно. Душу вымотал!
— Начинается!
— Молчи, идиот несчастный, када мать говорит!
— Чего ты гудишь? Чего ты крылья растопыриваешь?
— А того, что ты хотя бы друга постеснялся концерты устраивать!
— Ладно.
— Не ладно — досадно. Балбес! За тридцать уже. Папа! А его в милицию тягают, как пацана какого-то.
— Вот уеду — не будут тягать.
— Езжай скорее с моих глаз, езжай! Отдохну хоть.
— И уеду!
— От людей меньше срама будет… Сходи хлеба принеси!
— Давай деньги.
— У, ирод! — вдруг злобно сказала она и толкнула Олега.
— Ты меня не выводи из себя! — закричал он. — Я… — он хотел обо что-нибудь стукнуть кулаком, но ничего поблизости не оказалось.
— Давай! Давай! — распекала его Мария Васильевна. — Пусть люди посмотрят,
— Замолчи! — заскрипел зубами Олег. — Замолчи сейчас же!
Осторожно выглянула из спальни бабуля.
— Что за крик? — поинтересовалась она.
Она была в ночной рубашке, и лицо ее светилось восковой бледностью.
— Ничего, мама. Олежка белены вчера объелся. Пройдет. Все будет в порядке. Не волнуйся. — Олегу: — Иди за хлебом!
Тот со злобой хлопнул дверью и ушел.
— Выродок! — крикнула Мария Васильевна ему вслед. — Псих ненормальный! — Бабуля тихо закрыла дверь в спальню. — Кинулся бы на мать — руки короткие!
На некоторое время установилась тишина. Нетудыхин подумал: "Надо бы запом-нить ее… В каком-то неопределенного цвета жилете. Тощая. Ноги тонкие, в простых темных чулках…"
— Ой, Тима, вот так я с ним все время воюю. ("Плоскогрудая…") Если бы сейчас не ты, он бы себя не сдержал. Никакого уважения к матери. Как расходится — ужас! И послать может куда-нибудь подальше. Чтоб не дожить мне до захода солнца! ("Руки за-копчнены…) И друзья у него такие, я тебе скажу. ("Голос с хрипотцей, прокуренный…") Вот тут же, через дорогу, жил напарник по работе и подельник его. Этот хороший, а тот еще лучше. Правду говорят: вылупила и форму закинула. Чтоб другой такой не рождал-ся. Этот только на словах, а тот, как что, — сразу кулаки в ход пускал. Жену бил, матери доставалось под горячую руку — никому в доме покоя не было. Без предела совсем че-ловек. Они и слыгались вдвоем — водой не разольешь. А чем эта дружба кончилась? Устроили на танцплощадке драку. Разогнали всю танцплощадку, стервецы! Оба были выпившие, конечно! Спрашивается, чего туда было идти пьяными? Выпили себе — ну и сидите дома. Какого еще рожна надо? И дали — обоим по пятерке. Суд был показатель-ным. А в лагере тот заработал еще десяточку. И тоже за драку. Убил кого-то, что ли. Си-дит до сих пор. Этот вернулся после второго посада — думала, человеком станет. Так нет, куда там: этаким фертом ходил по городу. Я, дура, опять устроила его в гараж. Бега-ла, унижалась — еле воткнула. Сначала ничего — работает. Женился скоро — тоже как будто бы ничего. Вадик родился… Лет пять так держался. И зарабатывал неплохо, и ка-лым был. Потом — на тебе, как вожжа ему под хвост попала: закрыл Петрушкин, наряд-чик ихний, путевки ему неправильно. Так он что? Подследил того во дворе гаража и да-вай за ним гоняться на машине. Отдавил человеку ногу. Ну не дурак, а? Результат: вы-гнали. За дурость. За бесшабашность свою. — В этот момент что-то на плите вскипело. Сняла крышку с кастрюли — обожглась, лизнула пальцы: — А-а! — Вернулась к столу месить тесто. — А матери опять позор от людей. Натерпелась я от него, Тима, вдосталь. Теперь он с другим корешем слыгался, с Раздайбедой. Хохол. Такой спокойный с виду вроде, прям, мажь ты его на хлеб, как масло. Но пьет, боров! И этого с пантылыку сбива-ет. Он тут, у нас, шоферовал, потом завербовался в Ачинск. Зовет нынче Олега к себе. Ну, скатертью им дорога, пусть едут. Дня через два-три вернется Татьяна — пусть улету-чиваются. Пусть попробуют самостоятельной вольной жизни. А то они мной недоволь-ны. Мама им наготовь, постирай, убери за ними — мама плохая. А сами — ни за холод-ную воду. Что-нибудь починить во дворе — не допросишься. Я им говорила: не хотите жить вместе? Плохая я для вас? — Убирайтесь! Изыдите от меня. Без вас проживу. Жила и проживу. И не клятая была, и не мятая. Так она ж его все время подшкиливает: чего ты пойдешь на квартиру, у тебя свой дом. Люди на тебя будут пальцем показывать… Но я-то им не враг. Я-то хочу им добра. Они молодые, у них еще все впереди. Что надо, я все им отдам. Пусть только мне дадут дожить спокойно и оставят за мной Вадика. Все равно ведь они ребенку не в состоянии дать нормального воспитания. Их самих еще надо вос-питывать. А мне, на старость, будет чем заниматься. Ой, Тима, если тебе рассказать обо всем, что тут происходит, повеситься можно. Хотя бы ты на него как-то подействовал.