Жрецы и жертвы Холокоста
Шрифт:
Ты из сумерек, социалистка,
Секла свет, как из искры огнив,
Ты рыдала, лицом василиска
Озарив нас и оледенив…
Но в 1922 году большевики организовали судебный процесс против левых эсеров, и Мария Спиридонова, возглавлявшая этот спецназ революции, вновь, словно в царское время, пошла по тюрьмам и ссылкам вплоть до войны 1941 года. Последний срок она отбывала в орловской тюрьме, где и была расстреляна перед отступлением наших войск из Орла.
Пастернак же, отметив поэмой "Девятьсот пятый год" двадцатилетие первой русской революции, стал готовиться к юбилею революции Октябрьской и сочинил в 1927
А в эти дни на расстоянье
За древней каменной стеной
Живет не человек — деянье,
Поступок ростом с шар земной.
Да, до культа чекистов Пастернак не опускался. Но очень хотел быть своим для власти. Опомнился от соблазнов революционной романтики, от народоволок, знаменитых террористок и вождей Борис Леонидович только на закате жизни, видимо, вспомнил свое "сефардское", буржуазно-интеллигентское происхождение, то, что он все-таки крещеный еврей, и, написав покаянный роман "Доктор Живаго", в сущности, перечеркнул поэтические заблуждения не только своей молодости, но и почти всей жизни.
Когда-то Борис Пастернак, обращаясь к Владимиру Маяковскому, писал:
Я знаю: Ваш дар неподделен,
Но как Вас могло занести
Под своды таких богаделен
На искреннем Вашем пути?
Борис Леонидович недоумевал напрасно. Плебей Маяковский вышел из семьи русских разночинцев, и путь его в революцию был естественен. Но как "могло занести" благополучного еврейского вундеркинда Пастернака с его знатной родней в Англии, с его марбургским образованием — в старейшем университете Европы, с его окружением из художников и композиторов в мир эсерки Спиридоновой, большевика Ленина, диктатора Сталина?
Когда читаешь поэтическую летопись 20-30-х годов, вышедшую из-под пера наших ашкеназов, то ужасаешься иррациональной злобе, исходящей от их восклицаний. Иные стихотворения из книги тех лет могут быть с успехом использованы как материал для психиатров:
Гора наш сев, Жги! Рви! Язви! Ты им страшней землетрясений, ходи в сердцах, бунтуй в крови. Мути им ум, ломай колени.Это — из поэтических откровений Михаила Голодного (Эпштейна),
Довольно! Нам решать не ново. Уже подписан приговор.Это его же строки, как и стихи, требующие расправы над поэтом Павлом Васильевым:
Ох, поздно ж, пташечка, ты запела, ЧтоУ Михаила Светлова-Шейкмана, именем которого и сейчас названы сотни детских и юношеских библиотек России, культ ЧК-ОГПУ даже по тем временам казался недосягаемым для других поэтов:
Я пожимаю твою ладонь — Она широка и крепка. Я слышу, в ней шевелится огонь Бессонных ночей Чека.У поэта как будто не было другой жизни, кроме как в чекистских застольях и на чекистских дачах, где приятно "закусывать мирным куском пирога".
Пей, товарищ Орлов, Председатель ЧК… …………………………. Эта ночь беспощадна, Как подпись твоя.Багрицкий, как и Светлов, обожал пировать с чекистами, иногда в доме какого-нибудь несчастного "пущенного в расход":
Чекисты, механики, рыбоводы <…> Настала пора — и мы снова вместе! Опять горизонт в боевом дыму! Смотри же сюда, человек предместий, — Мы здесь! Мы пируем в твоем дому!Рифмованные и прозаические опусы, приветствующие все судебные процессы от Шахтинского дела до 1937–1938 годов, сочиняли апологеты режима — Павел Антокольский, Семен Кирсанов, Александр Безыменский, Э. Дельман — отец Натана Эйдельмана, Перец Маркиш, — все возмужавшие во время революции, "красного террора" и гражданской войны…
Но дуэль двух ветвей еврейства все-таки продолжалась и в 30-е годы. Аделина Адалис, как бы вспомнив обвинение со стороны сефарда Д. Пасманика местечковому спецназу, прозвучавшее в 1923 году со страниц книги "Россия и евреи" ("Все охамившиеся евреи, заполнившие ряды коммунистов, — все эти фармацевты, приказчики, коммивояжеры, недоучившиеся студенты, и вообще полуинтеллигенты — действительно причиняют много зла России и еврейству".), с самодовольным торжеством победителя ответила ему после коллективизации, в 1934 году, когда положение советских местечковых функционеров вроде бы окончательно упрочилось:
"Мы чувствовали себя сильными, ловкими, красивыми. Был ли это так называемый мелкобуржуазный индивидуализм, актерская жизнь воображения, "интеллектуальное пиршество" фармацевтов и маклеров? Нет, не был. Наши мечты сбылись. Мы действительно стали "управителями", "победителями", "владельцами", шестой части земли" (А. Адалис, 1934 г., из книги "Воспоминания о Багрицком"). Однако в это же время человек общерусской культуры (не хочется говорить про него "сефард"), всю жизни бежавший от "иудейского хаоса", от "мщения миру", — Осип Мандельштам ужасался чекистско-палаческому пафосу стихов Багрицкого с "нежными костями", которые "сосет грязь", с кровью, которая "вьется", как "подпись на приговоре", "струей из простреленной головы", и, отвергая этот "поэтический садизм", с достоинством и брезгливостью возвращал Багрицкому-Дзюбину его растленные эпитеты и метафоры: