Жуга. Осенний лис
Шрифт:
– Ух, хорошо… Ну, спасибо тебе, друг Жуга, ох, спасибо! Мне ведь, право слово, спасу от этого зуба не было. Знаешь, как крючило!
– Ну, так вырвал бы его, и дело с концом. Чего волынку тянуть?
– Вырвать – ишь ты! Этак зубов не напасёшься… Да и боязно.
– Ну и дурак. – Жуга вытянул из кучи хвороста веточку, поворошил угли. – Щёку раздует.
– Думаешь?
– Раздует, раздует. Драть надо. А у тебя сапоги горят.
Рифмач ахнул и спешно потянул из костра сапоги – подошвы уже залоснились чёрным. Дымно пахло горелой кожей. Вайда скривился: «Тьфу, чёрт!», сунул их в снег, вытащил и оглядел со всех сторон. Вздохнул. Жуга усмехнулся.
– Ладно, хоть просохли.
– И то правда…
Натянув сапоги, Вайда улёгся на одеяле и потянул к себе небольшой округлый
– Ты ещё и поёшь?
Вайда прищурился хитро:
– А то!
– Ну-ну… – Жуга с сомнением потёр подбородок.
– Сомневаешься? – усмехнулся рифмач. Струна натянулась, зазвучала басовито. Вайда взялся за вторую. – Сам посуди: как петь с таким зубом, да ещё и по морозу? Тут уж, брат, я тебе скажу, не до песен.
– А теперь?
– А теперь совсем другое дело. Отчего ж не спеть? – Он смолк, задумчиво глядя в огонь. Нахмурился, бездумно перебирая струны.
– Про что петь будешь? – полюбопытствовал Жуга.
– А? – встрепенулся рифмач. – Вот про него. – Он кивнул на костёр и снова помрачнел. – Есть одна старая песня, не очень, правда, старая. Начало у неё весёлое, а вот конец… Впрочем, слушай.
Вайда тронул струны. Полилась мелодия, вроде не грустная, но такая, словно Вайда боялся громко играть, словно кто-то прятался за деревом, подслушивая. Струны пели мягко, упругим чистым перебором, и Жуга упустил миг, когда в музыку вплелись рифмованные строки:
Коль заблудился ты в лесу,Глухая полночь на носуИ волки сходят с гор,Спокоен будь: не тратя слов,Насобирай побольше дровИ разведи костёр.Когда застанет дождь в пути,Не знаешь ты, куда идти,Но коль твой нож остёр,Ты завернись плотнее в плащ,Нарежь ветвей, построй шалашИ разведи костёр.Когда на землю ляжет снегИ солнце свой замедлит бег,Забыв согреть простор;Когда вокруг метёт метельИ лишь сугроб – твоя постель,То лучший друг – костёр.Когда горит в ночи окно,Искрится старое вино,Кипит весёлый спор,Забудь свои обиды, друг,Спеши скорей в тот тесный круг,Где правит бал костёр.Огонь не добрый и не злой,Но плоть становится золой —Суд королевский скор:Тому,Песня кончилась. Некоторое время оба молчали.
– Красиво, – наконец сказал Жуга. – Только как-то… жестоко.
– Какая жизнь, такие и песни, – вздохнул Вайда, пряча инструмент обратно в бархат. – Ладно, давай спать.
Развернули одеяла. Жуга подбросил дров и передвинул костёр в сторону. Смёл оставшиеся угли. Закутавшись плотнее, оба улеглись на прогретом пятачке земли, время от времени поворачиваясь с боку на бок, когда слишком припекало, и вскоре заснули.
Среди ночи Жуга вдруг проснулся. Царила полная тишина. Снегопад прекратился, лишь одеяла у обоих были запорошены тонкой белой пеленой. Травник сел и зябко поёжился. Огляделся.
Верховой полночный ветер расчистил небо, открыв бледный растущий месяц и густую россыпь звёзд. Через небосвод от края до края дымчатой белой лентой тянулся Чумацкий шлях. Костёр почти погас, лишь тлели, догорая, угольки. Жуга пощупал землю под собою – та была ещё тёплой. Спать не хотелось, наоборот, голова была ясная до звона в ушах. На душе было странно и тревожно. Непонятно откуда накатило чувство потери. Вот только… потери чего?
Он зевнул, привстал, расправил и набросил на плечи одеяло. Огляделся в поисках шляпы. Смятая и скомканная, та отыскалась в изголовье, Жуга расправил её и нахлобучил на голову. Во сне холод почему-то не так донимал, зато теперь проснувшееся тело срочно требовало тепла – тепла или движения: вдруг накатила резкая неуёмная дрожь.
– Спишь, Вайда? – вполголоса окликнул Жуга. Тот не ответил, и Жуга нахмурился.
Что-то было не так, и через миг Жуга понял, что именно.
Слишком уж тихо было вокруг.
Он опустился на колени и тронул друга за плечо.
– Рифмач, – снова позвал он. – Рифмач, очнись! Рифмач!
Тяжёлыми каплями сочились минуты, а Жуга всё тряс и тормошил спящего друга за плечо, за руки, за волосы, пока стынущее в снегу тело, страшно тяжёлое и податливое, не завалилось с боку на спину и не замерло так. Холодный лунный свет посеребрил тронутые инеем волосы и бороду. Влажным блеском отразился в невидящих глазах. Жуга вздрогнул и отшатнулся.
Из дальнего далёка вдруг донёсся тоскливый и протяжный волчий распев, отзвучал и смолк, не оставив после себя даже эха. Разом навалившись отовсюду, ватным комом вернулась тишина – ни шороха веток, ни снежного скрипа.
Ни сердцебиения, ни дыхания.
Вайда был мёртв.
Отец Алексий, приходский священник, жил на отшибе, на самом краю села, и когда ранним утром в окошко постучались, он нисколько не удивился и молча пошёл открывать: если входить в деревню с южной стороны, то его дом стоял первым, и прохожие в поисках ночлега, милостыни или воды частенько заходили сперва к нему и только после к другим.
Стоявший на пороге странник оказался молод и худ, смотрел устало, опирался на посох. Рядом, сооружённые из срубленной ели, замерли сани-волокуши; свежевыпавший снег ещё хранил их неровный след – путник и впрямь шёл с юга. Сверху, закутанное в плащ, лежало закоченевшее тело.
Священник всё понял без слов, кликнул попадью. Та заохала, запричитала и, набросив тулуп, побежала к соседям. Вскоре явились два сонных ухватистых мужика, схожие фигурой и лицом – братья? – подняли покойника и унесли.
Деревня помаленьку просыпалась. Подходили люди, спрашивали. Плохие новости бежали быстро – к середине дня уже все знали о случившемся. Кое-какие деньги у рыжего паренька водились. Кошель перешёл из рук в руки, две бабки взялись обмыть и убрать усопшего, Ондржей, столяр, подрядился соорудить домовину. Прохожего человека проводили в дом, усадили за стол. Попадья поставила самовар, собрала снеди – тот не притронулся к еде, лишь выпил чаю и после, обсохнув и обогревшись в натопленной горнице, поведал в нескольких горьких словах, что случилось. Говорил он медленно, тяжело, часто умолкая и глядя в одну точку.