Журавли и карлики
Шрифт:
– Чай! Знаете, как я летом готовлю себе чай? Я встаю рано утром. Рано-рано, когда еще не поют птицы. Босой, я иду на берег лесного озера и серебряной ложечкой собираю росу с кувшинок. Дома сажусь и жду, пока зазвонят к заутрене. С первым ударом колокола развожу огонь в печи, ставлю чайник.
– Вы человек православный? – уважительно спросила Виржини.
Бабушка крестила Жохова, когда он уже ходил в первый класс. Ей приснилось, будто идет она по лесной поляне, там множество детей, они смеются, играют в мяч, солнце светит, а внука нигде нет. Она идет дальше, входит в лес и видит, что под елками, в темноте,
– Я – дзэн-буддист, – ответил Жохов. – Мое кредо: все подвергай сомнению. Встретишь Будду – убей Будду.
Он чихнул.
– Будьте добры, – сказала ему Виржини, беря чайник и уходя с ним в кухню.
– Никак не может запомнить, что нужно говорить, если при ней чихают, – объяснил Борис.
– Где ты ее подцепил?
– По работе знакомы. Я тут сколотил команду, создаем с французами совместное рекламное агентство.
– Они случайно не интересуются никелем? – оживился Жохов.
– У тебя есть никель?
– На тридцать процентов дешевле, чем на Лондонской бирже. Я выхожу на непосредственного производителя, директор комбината – мой однокурсник.
– Еще что есть?
Караваевский список остался в сумке, Жохов по памяти назвал несколько позиций. Борис записал все в книжечку.
– Приеду в Москву, проконсультируюсь.
– Только давай пооперативнее, а то уйдет. Эти вещи быстро уходят.
После третьей рюмки выяснили, кто где живет в Москве. Борис жил на Ленинградском проспекте, возле фонда Горбачева. Жохов сказал, что Горбачев – современный Данко, неблагодарные люди растоптали его сердце, осветившее им дорогу к свободе, и рассыпалось оно голубыми искрами по степи.
Как и Борису, «Старуху Изергиль» ему в детстве читала мать. На этом месте он тоже распустил нюни, но не желал признавать за собой постыдную слабость. Мать со смехом уличала его, он топал ногами, орал: «Нет! Нет!»
Выпили еще, и слезы подступили к горлу вместе с пронзительным чувством, что все советские люди – братья.
Накануне вечером Сева дал уборщице триста рублей, и та положила его на раскладушке в бельевой. С утра он маялся бездельем, потом помогал охраннику чинить его «девятку», то и дело поглядывая в сторону ворот, откуда должен был появиться Жохов. Сосед Жохова топтался возле, но в ремонте участия не принимал.
Охранник сменился с дежурства и собирался ехать в Москву.
– Поедешь? – спросил он Севу, когда все отрегулировали.
Время шло к обеду, а Жохов не появлялся. Может, вообще не придет. Сева объяснил соседу, что должен срочно быть в Москве, призвал его к бдительности, отвалил на жетоны еще тысячу и сел в машину.
Ворота были закрыты, возле них сторож сыпал с лопаты шлак на подмерзшую колею. Он сделал знак подождать.
– Так-то я электрик по горношахтному оборудованию, – сказал охранник. – При Мишке в Индии работал по контракту, пробивали стратегический туннель на пакистанской границе. А индусы, они слабосильные. На мясо денег нет, едят одну траву. Если землю копают, над штыком у лопаты к черенку веревку привязывают. Один человек за ручку держит, другой –
– У нас скоро по четыре будет при таких-то зарплатах, – предрек Сева.
Выехали на лесную дорогу. Сияло солнце, охранник опустил козырек на лобовом стекле.
– Что у них хорошо, – опять вспомнил он про Индию, – водители все вежливые. Надо назад сдать – сдаст, слова не скажет. Ездят на солярке, а ДТП почти нет. Зато по статистике двести человек в год от слонов погибает.
– Ну-у, – сказал Сева, – если посчитать, сколько в одном нашем Серпухове за прошлый год народу от паленой водки перемерло…
– Это – да, – согласился охранник. – У нас раньше на водочно-ликерном фильтры меняли раз в неделю, по вторникам. Поглядишь сквозь бутылку – на внутренней стороне наклейки дата разлива проставлена. Смотришь, какой был день недели, отсчитываешь от вторника, и все дела. Лучшая водка – в среду, в четверг похуже, в понедельник – самая гадость. А сейчас хер разберешь.
– Другой темп жизни, надо привыкать, – отозвался Сева. – В Союзе темп жизни был низкий, поэтому отстали от Запада. Они там уже поссут, а у нас и не пито.
На повороте за окном промелькнула женщина в кроличьей шубке, с судком в руке.
Сосед Жохова узнал ее сразу. В столовой она выяснила у него, кто обслуживает четырнадцатый стол, и сказала официантке, что за этим столом сидит ее знакомый, он просил взять его порцию.
– Нельзя, – осадила ее официантка.
– Почему? У него заплачено.
– Откуда мне знать, кто вы такая? Я вам сейчас отдам, а он после придет и станет требовать.
– Он не станет.
– Все так говорят. А с меня потом вычитают.
– Тогда, пожалуйста, четыре шницеля с пюре, – смирилась эта женщина, вручая официантке судок и деньги.
Та, сосчитав, сказала, что на четыре не хватит, со вчерашнего дня отменили скидку для тех, кто берет обеды на дом. Сошлись на трех с двойным гарниром.
Сосед дохлебал рассольник, запил киселем, положил в карман шницель, обернув его салфетками, оделся и занял позицию у входа. Утром он все-таки рассказал Севе про европий. Тот крепко пожал ему руку, без слов подтверждая эту догадку, а он так же молча дал понять, что все останется между ними. У него не было ни детей-бизнесменов, ни даже брата в Воронеже, с каждым месяцем жить становилось все страшнее, зато сейчас, прохаживаясь возле крыльца, он не испытывал ни малейшего страха. Сила, которая за ним стояла, давала забытое за последние годы ощущение прочности жизни.
Молодая мать, жившая в комнате справа по коридору, подвезла к крыльцу санки с четырехлетним сыном, поставила его на снег и повела в столовую. Мальчик упирался, орал, рвался назад к своим саночкам. Она поддала ему по затылку, тут же бурно расцеловала, снова шлепнула и поволокла его, ошалевшего от мгновенной перемены ее настроений, на обед. Он не сопротивлялся. Так камень, чтобы расколоть его, попеременно поливают то горячей водой, то холодной.
Навстречу им спустилась по ступеням женщина в кроличьей шубке. Сосед на безопасной дистанции двинулся за ней и минут через двадцать увидел, как она отворила калитку на главной улице дачного поселка по дороге на станцию.