Журавли покидают гнезда
Шрифт:
— Не знаешь ты ничего. Она из-за меня страдала. Лучше бы и я тогда уехала с сестренкой. Омони не надо было бы заботиться обо мне, и она не попала бы в кабалу к Хэ Пхари. Я это позже поняла.
— Неправда. Ей не стало бы от этого легче, — возразил Юсэк. — Никогда мать не будет счастлива, потеряв детей. А потом… неизвестно, как сложилась бы твоя жизнь в Японии.
— Не обо мне речь. Мне и сейчас не лучше. — Сойдя с коляски, Эсуги молча пошла от него.
На этот раз Юсэк не кинулся за ней сразу: он был очень изнурен и жил ожиданием чего-то страшного и неизбежного. Он с детства знал, что тлеющий
— Что мне делать с тобой, Эсуги? — с отчаянием сказал он.
Он гладил ее лицо, прижимался губами к ее похолодевшим рукам, растерянно озирался по сторонам.
Старик китаец помог Юсэку занести Эсуги в фанзу и уложить на циновку. Бегло осмотрев ее, он сказал, что у девушки обморок и что она скоро придет в себя.
— Вот об этом я и говорил, — произнес Тыкчен. — А вы, кажется, обиделись и ушли. Одумайся, парень, загубишь ты себя и свою девушку. Знай — богатством можно поделиться, горем — нет. Не нужно твое горе русским. У них сейчас своего хватает. И еще запомни: самый плохой родственник лучше хорошего товарища.
— У нее нет родных, — сказал Юсэк.
Тыкчен перевел взгляд на Эсуги и застыл в молчании.
— Красивая она у тебя, — заметил он с грустью. — Моя тоже красивая… была.
— А что с нею стало? — спросил Юсэк.
— Не надо тебе об этом знать, — сказал Тыкчен и, прихватив с собой трубку, поспешно удалился.
Потревоженная его шагами, Эсуги шевельнулась и тихо позвала Юсэка.
— Я здесь, Эсуги, здесь. — Юсэк наклонился к ней и, увидев живое выражение глаз, радостно зашептал: — Ты лежи, отдохни еще. Ты просто устала. Видишь — тебе лучше. Тебе будет еще лучше, потому что я очень хочу этого.
— А где мы? Это еще не Россия?
— Осталось совсем мало. А сейчас мы у хороших людей. Ты голодна, тебе надо поесть. Я сейчас! — Он кинулся к коляске и тотчас же вернулся с узелком.
Стараясь угодить Юсэку, Эсуги присела, взяла ломтик лепешки и сделала вид, что ест. Заметив, что и он создает такую же видимость, улыбнулась. От нахлынувшей радости Юсэк расцвел. Он глядел на нее с таким же трепетом, как и тогда, когда она, сбежав от Хэ Пхари, пришла к нему в лачугу. Сейчас он не хотел думать о том, сколько еще времени она пролежит в этой прокопченной ядовитым дымом фанзе, сколько бессонных ночей ему еще предстоит коротать, не смея отойти ни на шаг от нее.
Старик был не по годам подвижен и проявлял трогательную заботу к Эсуги. Днем уходил к родственникам, чтобы поживиться у них какой-нибудь едой для своих юных постояльцев, а вечером занимал их рассказами, которых ни Эсуги, ни Юсэк не понимали. Но как всякому старому человеку, ему нравилось, что они слушали его с подчеркнутым вниманием. И только в полночь, когда сон одолевал Эсуги и Юсэка, он тихо, боясь разбудить их, уходил на свою половину. Теперь, узнав поближе его, Юсэк проникся к нему уважением и ругал себя за то, что плохо думал о китайцах. Он благодарил судьбу, столкнувшую его и на этот раз с добрым человеком. Да и соседи здесь были более учтивыми, чем те, что окружали семью Сонима. Они то и дело наведывались к больной, непременно принося с собой гостинцы, которые
Эсуги вскоре поднялась на ноги. Однако Юсэк не спешил пускаться в путь. До границы не было больше ни одного поселения, только непроходимая тайга, топи и глубокие овраги. Юсэк не мог, не хотел больше рисковать. Люди здесь добрые, покладистые, в обиду не дадут. Порой приходила мысль остаться здесь навсегда. Но через несколько дней, когда Юсэк и Эсуги вместе со стариком сели завтракать, вошел Тыкчен. Опустив свою торбу возле порога и сняв тужурку и обувь, он сел за столик. Внимательно поглядев на Эсуги, сказал:
— Вижу — отошла. Расцвела, как маковка. — И, отхлебнув чаю из чашки, придвинутой к нему стариком, справился: — Вы еще не передумали идти в Россию?
— Нет, — ответил Юсэк, выражая не столько свое, сколько желание Эсуги.
— Хотите, я вас провожу до границы? — неожиданно предложил Тыкчен и добавил: — Одни вы дальше Чертова омута не пройдете. Много нашего брата осталось в нем. А я вас проведу такими тропами, которые известны одним только здешним ведьмам.
Эсуги было обрадовалась, но, заметив, что Юсэк с недоверием поглядел на Тыкчена, присмирела. В самом деле — он не вызывал доверия. «Почему этот человек, который так упрямо отговаривал идти в Россию, вдруг решил проводить их? Что он задумал? Что ему нужно? А может быть, он и вправду добряк? Разве можно по внешности судить о человеке?..» Юсэку очень хотелось, чтобы он оказался именно таким, он заставлял себя поверить ему.
— Что же ты, парень, молчишь? — спросил Тыкчен. — Не хочешь, чтобы я указал дорогу?
— Почему же… хочу, — неуверенно отозвался Юсэк и поглядел на Эсуги, которая медленно кивнула.
Тыкчен достал из торбы трубку, запалил ее. Знакомый удушливый дым ударил в нос с такой силой, что Эсуги сделалось опять дурно. Отпрянув к двери и прикрыв ладонью рот, она с испугом поглядела на Тыкчена.
— Что вы делаете?.. Вы себя погубите! Выбросьте ее немедленно! — простонала она, ужасаясь, с какой жадностью заглатывал он ядовитый дым.
Мужчина только усмехнулся.
— Лишиться ее — значит утратить последнюю радость в жизни.
Эсуги снова вспомнила мать, она говорила почти то же самое, когда ей запрещали курить.
— Ну зачем и кто придумал такую отраву? — не унималась Эсуги. — Мало и без того горя?
— В том-то и дело, что его слишком много на земле, — сказал Тыкчен. — Для того и придумали этот дым, чтобы застилать глаза.
— Если бы только это, — проговорила Эсуги. — Моя омони погибла от него…
— Твоя мать курила опиум? — пристально глядя на нее, спросил он.
Эсуги промолчала. Ей хотелось вырвать у него трубку, выбросить ее. Но что может предложить она ему взамен? Чем облегчит его жизнь?
— Видать, и твоей матери было не очень-то сладко, — сказал Тыкчен. — Что ни говори, а те, кто породил этот дурман, были куда прозорливей, чем мы. Отведав его, люди становятся сговорчивей, терпимей и уходят из жизни, не запачкав убийц своей кровью.
— Но вы… вы, зная все это, — курите! — в недоумении воскликнул Юсэк.
— А что поделаешь, — вздохнул мужчина. — Все-то мы знаем, а вот поделать с собой ничего не можем. Судьбу не повернешь, да и поздно уже… Поздно… — Он не договорил и сидел, задрав голову.