Журнал «День и ночь» 2011-03 (83)

Чучилина Римма Петровна

Будем надеяться. Но дерзну добавить, что он уже «пролил свет» на то, что формы жизни и труда древних хозяев клада, обитавших на нашей земле, были явно соборными, общинными и коллективными. И первое тому свидетельство — котёл, этот символ артельности, о коем умолчали учёные. Представляете: уже 2000 лет назад люди работали сообща, питались из общего котла, произведения искусства, рождаемые на досуге, тоже держали в «едином котле». Словом, отношения строили на принципе солидарности. Понимали, что без общего труда и взаимной помощи просто не выжить в суровых евразийских условиях. А вот нынешние правители и реформаторы не понимают… Всё уповают на некий всесильный рынок, на проценты и маржу, на якобы эффективного собственника, частника, а не на труженика-мастера, артельного по духу. Невольно подумаешь иногда: ладно ли у них, при всех учёных степенях, котелок варит?

Да ведь и наша недавняя история не менее поучительна. Живой её свидетель и крестьянский сын, я недаром постоянно обращался к темам общего дела, красоты мастерства в своих писаниях, включая поэтические. Позволю себе и нынешние заметки увенчать стихотворными строками:

Ставка Руси

От

роду с сельской общиной Связанный всем существом, Там я не видел мужчины, Чтоб не владел мастерством. Всяк, исходя из потребы, Гнул, и точил, и тесал. Сам я умельцем пусть не был, Но мастаков описал. Перьев изгрыз я немало С думой о нашем селе, Что не на торге стояло — На вековом ремесле. Ладил — и знал себе цену Каждый Иван и Пахом, А барыши да проценты Тяжким считались грехом. Русь презирала века Чудище — ростовщика. Русь процветала, пока Ставила на мастака.

ДиН перевод

Василь Стус

На чёрных водах кровь калины

Осеннего вечера ветка скрипит. Слепою клюкою, что тычется в ветре, дрожит, надломившись. И жалобы ветви сжимаются в боли, а дерево спит. Осеннего вечера ветка скрипит, тугая, как слива, рудою налита. О ты, всепрощающа, хоть и побита, твой скрип ненасытною смутой омыт. Осеннего вечера ветка скрипит, и тяжкою синью в осеннем закате мой дух колобродит. Прогнили все гати. Нас мир обошёл — истуканом стоит. Безумным пожаром дорога кипит — взвивается пыль. И продутые кроны всю душу обрушат и в пыль, и в полоны тревожного слуха — как ветка скрипит. И — солнце твоё водопадом кипит. Тугой небокрай от густого стенанья, согнувшись, обмяк. О, прими покаянье изгойства (О, Боже, дай есть мне и пить). Солги, что окончился путь мой. Что спит душа, воспарившая в смертном аркане высоких предчувствий. На сердца экране качается вечера ветка, скрипит. Осеннего вечера ветка скрипит. — Ты чуешь, в раздоре живущий с собою? Теперь за святою подайся водою (утайкой послушай — Вселенная спит?). Не спит. Ей ворчать и ворочаться, во — злежа на горячей горошине века. Но гулких шагов оглашается эхо. То, Боже, сияние. То — торжество: надежд и блужданий, предчувствий и на — стижений того, что забыто до срока. Колышется крона, а солнце жестоко, мажором играет в пожарах сосна. То тяга круженья над миром и под косматыми тучами, под кровяными торосами памяти. Господи, с ними пускай породнится надломленный род — приникший под толщей железных небес, из пластика сшитых, стекла и бетона. И песню на ощупь отыщет по тону шелкового голоса (праздник воскрес!). Чернеющей пашней дорога кипит. Не видно и знака от Млечного шляха. Сподобь меня, Боже, высокого краха! Вольготно и весело ветка скрипит.

* * *

В том чистом поле, синем, словно лён, где только ты, а более — ни тени, взглянул и замер — вздыбились в смятеньи сто теней. В поле, синем, словно лён. В том чистом поле, синем, словно лён, судил Господь возвысить нашу душу. Послушай поле. Сам себя послушай в том поле. В поле, синем, словно лён. Сто чёрных теней преграждают путь, уже, как лес, растут они, ступают след в след и, удлиняясь, заставляют в тугой клубок стезю твою свернуть. Нет. Выстоять. Нет. Выстоять. Постой. Остановись. Стоять. На этом поле, что словно лён. Познай свою неволю тут, только тут, на родине чужой. В том чистом поле, синем, словно лён, с тобой схлестнулись сто твоих же теней, твоих врагов, грозящихся с коленей тоской расплаты сквозь предсмертный стон. И каждый стон — то твой последний стон, твоей нелепой

жизнью обожжённый, как стрелы, возвращаются все стоны на это поле, синее, как лён.

* * *

О, не спеши — пусть осень и не ждёт, а мимоходом рощу разоряет, и пламя листьев горькое ползёт, как лис крадётся, а за кем — не знает. Потухший пруд застыл, отклокотав, остекленел, затих — не возмутится. И женщины волхвующей рукав, он для неверья разве что сгодится. Но не спеши, обуглившись до пня, который на холме, как гриб, чернеет, а вспомни, постигая знаки дня, как долгий век твой тихо стекленеет, как плавно усмиряется струя твоих страстей и воплей дикой воли. О Господи, не вижу в чистом поле — вон та межа — Твоя она иль чья? Отклокотав, потухший пруд продрог. А посему не расставляй бемоли на палый лист, на ветви в голой боли, на мёртвый час, на шаг и на поток.

Автопортрет со свечою

Держи свечу над головою, пока не затекла рука, но и затёкшею рукою свети свечою свысока. Мышей летучих свищут пули! От эха — в холоде щека. Зову ушастых: гули-гули. Как вам, крылатым, без небес? Отверзли очи, кто уснули. О нет, ты не один воскрес! Как в полночь — филиновы вскрики. То бродит землячок-Дантес. О, ловелас косноязыкий, а ну стреляй в меня сплеча. тебе ли подмигнёт свеча?

Памяти Аллы Горской

Гори, душа. Гори, а не ропщи! Чернеет в стуже солнце Украины. Его ещё согреет кровь калины, на чёрных водах след её ищи. Пусть горстка нас. Щемящая щепоть. Лишь для молитв она, для упований. Остерегает доля нас заране: густа, крута калиновая плоть. Но эту кровь и стужа не осушит, и в белом голошении вины гроздь боли на пределе глубины на нас своё бессмертие обрушит. Там тишина. В тиши сухой и чёрной кругами ходят стаи голубей. И как тут не прибегнуть к ворожбе, коль ночь увязла в сутеми по горло? И кажется: летучие проворно смекают мыши: с чьей начать судьбы? В квадратах жертв — как живопись журьбы — смирение — в тиши сухой и чёрной. Зерцало спит. В зерцале спит свеча, распластанная бабочкой-акантом, в ней боль твоя сияет диамантом. Кровавый зрак отчаянья, отчаль! Стой! Не стирай с зерцала пыльный прах — то страх твой, страх твой, страх твой, страх твой, страх.

* * *

На колымском морозе калина багровеет слезами зимы. Дымным солнцем объята равнина, и собором звенит Украина, намерзая на сводах тюрьмы. Безголосье, безлюдье, безбрежье, только солнце, пространство и снег, колесом покатилось тележьим моё сердце в медвежий ночлег. Где иголками ёлка кричала, и олёнь разрастался во мгле, там сошлись все концы, и начала на чужой, будто отчей, земле. Перевёл с украинского Юрий Беликов

* * *

Сосна из ночи выплыла, как мачта. Груди коснулась, как вода весла, как уст слова — и память унесла, как море волны. И подушка плачет. Сосна плывёт из ночи в царство Бога, и посветился болью дол, и над… И всё — она. Вокруг одна она. Да только тёрном поросла дорога. Сосна растёт из ночи. Плача ниц, из-за тумана светится София. В венце галактик бронзовеет Киев густым сияньем самых близких лиц. Сосна плывёт из ночи, рвётся ввысь, как тень отчизны в пору увяданья, а ты уж за пределом, ты за гранью, где в пляске духов закружила жизнь. Там — Украина. За пределом. Там, левее сердца! С мирового плача сосна из тьмы струится, словно мачта. А Бог устало шепчет: аз воздам!