Журнал «Если», 2001 № 7
Шрифт:
Галерея тем временем вывела их в обширную залу; пределы терялись в непроглядном мраке, куда не достигал даже «лунный» свет налобного обруча. Тут Айвен замер как вкопанный и адресовал напарнику остерегающий знак, ибо сразу почуял присутствие чьей-то магии — чужой и недоброй. Это ощущение почти невозможно передать словами — невесомое дуновение, шевельнувшее волосы на затылке? запах страха? память тела о случайно пойманном чуждом танцевальном ритме? — однако специалист распознает его мгновенно и безошибочно. Магические наведения были смазанными, «пассивно-следящими» — но при этом на удивление свежими: их уже ждут, теперь в этом не было сомнения…
Странно, но напали на них как-то уж очень незатейливо, в открытую — сразу с трех сторон. Три сгустившиеся из подземного мрака фигуры в серых балахонах оказались «ржавыми зомби» — нежитью по-настоящему опасной
Зомби исправно плюнул в альва ледяным «могильным огнем» (пары-тройки таких плевков вполне хватает, чтобы заживо высушить человека до состояния мумии), но голубоватые сполохи лишь бессильно скользнули по груди и плечам Итурбэ, причинив тому не больше вреда, чем колючий снежный вихрь — каменной статуе. Вороненый меч альва тут же рассек тело зомби едва ли не надвое, а из раны повалили струи вонючего пара, будто мертвяк вскипал внутри собственной шкуры — это сработало нанесенное на поверхность клинка масло клириков. Экстрафехтовальщик, не теряя драгоценных мгновений, стремительным пируэтом ушел навстречу следующему противнику (первого, потерявшего боеспособность, уж как-нибудь там добьет напарник), и было ясно уже, что альв вполне успеет зарубить второго и третьего зомби поодиночке, прежде чем те сумеют прийти на помощь друг дружке… И вот в этот-то самый миг, когда схватка уже казалась выигранной, Айвена как громом поразило осознание допущенной им фатальной ошибки: в том гамбите, что разыгрывал сейчас неведомый противник, им никак нельзя было принимать эту «жертву пешки» — азартно, со всей дури, крошить никчемную троицу безмозглых кукол-марионеток.
Потому что едва лишь он наложил на Итурбэ свое заклятие «драконьей чешуи», как безошибочно ощутил, что стерегущее залу магическое поле дрогнуло и радостно затрепетало, будто щупальца актинии, в которые сослепу влетела глупая рыбешка; похоже, он позволил неведомому врагу «снять отпечаток» со своего заклинания, подарив тому огромную фору. И точно: вот теперь, похоже, все пошло всерьез…
— Итэ! Сзади — ведьма! Доставай ее, а ржавые — мои!
Так нельзя; нельзя посылать бойца под магический удар («драконья чешуя» против серьезного заклятия не защита; ведьмы — это его, Айвенов, хлеб, и весьма дрянной хлеб: когда с песком, а когда и с отравой), но сейчас выбирать не из чего: любое его наступательное заклинание тотчас вернут назад простеньким «зеркалом» — оно доступно не только ведьмам, но даже и такой магической шантрапе, как русалки. Шансы их, впрочем, пока небезнадежны: альв, пребывающий в состоянии «солнечного зайчика», вполне способен догнать ведьму и устроить «игру в салочки» — навязать той контактный бой, не давая колдовать с дистанции.
Ведьма в обличье обнаженной девушки потрясающей красоты уже кружилась в сумасшедшем танце; шарф из тончайшего ярко-алого шелка создавал вокруг ее тела полупрозрачный огненный ореол. Когда Итурбэ настиг танцовщицу, та звонко хлопнула в ладоши, и на месте одной девушки разом возникли три и тут же кинулись наутек: заклятие «близнецы».
— Левая! — успел подсказать товарищу Айвен, чудом увернувшись от сгустка «могильного огня», выпущенного в него одним из зомби; те были уже совсем рядом (ах, как скверно — ничего уже не наколдуешь, одна надежда на посох!), а из темноты возникли еще двое, отрезая возможные пути к отступлению… Он крутанулся на месте, веером рассыпая удары (теперь одно лишь чудо позволит ему продержаться до подхода напарника — и вдруг все мышцы его тела свело болезненной тягучей судорогой, как порою сводит ногу: отвлекшись на ерунду, он пропустил настоящий магический удар…
К удивлению, сознание
…Он уже не видел ничего из случившегося потом: ни того, как ведьма-танцовщица приблизилась к беспомощному в своей неподвижности альву и деловито задушила того своим шелковым шарфом, ни тонкого, отсвечивающего лунным блеском стилета в руке второй ведьмы.
— Лим-Крагма… — позвали цепенеющие губы Айвена.
Поцелуй Великой Утешительницы был сладок и холоден; смерть
оказалась воистину нежной и ничуть не страшной.
— Лим-Крагма… — позвали цепенеющие губы Айвена.
Поцелуй Великой Утешительницы был сладок и холоден; смерть оказалась воистину нежной и ничуть не страшной.
Шрифт сообщения был стилизован под готику, фон — под старинный, обтрепанный по краю пергамент. В правом нижнем углу экрана были две кнопки: «Переиграть последнюю запись» и «Вернуться в основное меню». Виктор кликнул по второй и некоторое время изучал список сохраненных игр; черт, похоже, в этом храмовом подземелье перезаписываться придется буквально через каждый шаг — надо бы освободить место, стерев кое-что из старых «сюжетных развилок»… Кинул взгляд на часы — ладно, уже не сегодня — и, вздохнув, ткнул в «Quit».
Сменив директорию, он совсем уж собрался вызвать на экран свою недописанную статью про сравнительный анализ фауны бирманского янтаря, однако ощутил укол совести и полез в папку «Redaktor», где хранились чужие работы, присылаемые ему на рецензию и редактирование. Пропади они пропадом! — мало было своих, из «Палеожурнала», так теперь еще англичане из «Mesozoic Research» повадились спихивать ему на внешний отзыв всю эту китайскую лабудень.
Через пару минут, углубившись уже в статью безвестного ему китайского аспиранта — описание трех новых ископаемых кузнечиков из поздней юры провинции Цзилинь (один из которых на самом деле был цикадой), — он вдруг понял, что все эти субкостальные крыловые жилки и аллевролитовые пачки, перекрытые ожелезненными конгломератами, скользят где-то по дальней периферии его сознания — ибо перед мысленным взором его по-прежнему стоит темный зал, где кружится в танце девушка с алым шарфом и гибнут угодившие в ловушку товарищи-авантюристы…
За месяц своих почти ежедневных визитов Виктор успел по-настоящему полюбить этот невозможный мир — альбигойский Лангедок, приправленный Японией эпохи Хэян и густо замешанный на кельтско-скандинавской мифологии в толкиновской аранжировке. Дело даже не в изысканности самой сюжетной интриги, сделавшей честь лучшим детективным романам (каковы настоящие цели Совета Шести Чародеев? кто в окружении принца Аретты предатель?). Главное — сочетание нарочитой непрописанности картины Мира, позволяющей каждому дорисовывать ее по собственному вкусу и разумению, с дивной ее избыточностью в виде множества мелких необязательных деталей — сочетание, которое, собственно, и вдыхает жизнь в «рукотворный информационный объект», обращая его в произведение искусства. И когда ты, направляясь по заданию сэра Габотта в осажденный вольный город Роменик, узнаешь в придорожной корчме от пьяного гнома-оружейника историю некоего заколдованного меча, это может означать все, что угодно: подсказку Совета Шести, как тебе выполнить свою миссию; ловушку, расставленную для тебя имперской контрразведкой; ключевой фрагмент пазла, который тебе еще только предстоит собирать много месяцев спустя; а может и не означать вообще ничего — и вот в этом-то варианте прелесть! Существовали целые города, посещать которые вроде бы нет никакой прямой нужды; по ходу основных миссий сплошь и рядом возникали увлекательнейшие побочные сюжеты, тупиковые, не оказывавшие на основную линию никакого влияния… Или это только кажется, что тупиковые? Может, там возникает такая же хитрая структура второго порядка, как в «Тысяче и одной ночи» — для этих самых «ящичков в ящичке» у филологов, кажется, даже есть особый термин… И кстати, что там намедни говорил насчет таких игрушек Поль?