Журнал «Если», 2005 № 03
Шрифт:
Железнодорожное полотно у моста плотно усеивал гравий, и ун-Леббель порадовался, что их двойке не придется месить грязь. Выпрыгнув из бронетранспортера, они с Фридрихом ун-Битцем быстро поднялись на насыпь и заняли, как того требовал устав, входы и выходы с противоположных сторон моста — Ганс с северной стороны, а Фридрих с южной.
Небо было синим, и с запада на восток шли два «хейнкеля», оставляя за собой пушистые хвосты инверсионных следов. Ун-Леббель с удовольствием поменял бы «шмайссер» с подствольником для «фаустпатрона» на кабину такой вот грозной машины. Быть летчиком империи престижно — фюрер не раз заявлял, что исход любой войны решает авиация. Именно истребителям-перехватчикам Германия была обязана тем, что на ее территории
Перехватчики ушли далеко на восток, а у белых домиков Мариновки было тихо. Потом, разбрасывая красные искры, в синее безоблачное небо устремилась сигнальная ракета, и сразу все изменилось — у домиков появились люди в черном, до моста донесся хриплый лай собак, потом хлопнул одиночный выстрел, за ним другой, ударила автоматная очередь, и все стихло.
Ун-Леббель не одобрял жестокости черных. Впрочем, он этой жестокости и не осуждал. Каждый выполняет свою работу. Перед каждым поставлена определенная задача, и ее надлежит выполнить в полном объеме. Если черным положено кого-то хватать или сразу на месте ставить к стенке, какое дело до этого ун-Леббелю и его камрадам? Ведь перед ними поставлена совсем иная задача — из блокированного района никто не должен вырваться. И эту задачу команда выполнит обязательно, иначе и быть не может.
В размышлениях ун-Леббель не забывал контролировать прилегающую к мосту местность, поэтому сухую фигурку пробирающегося по насыпи человека заметил сразу. Но останавливать его не торопился. Особой опасности этот человек не представлял, а для того чтобы взять его живым, человека требовалось подпустить поближе. Не видя наставленного автомата, задержанный мог совершить попытку к бегству. Совсем иное дело, когда нарушитель приблизится и взглянет в черный зрачок автоматного дула. Страх парализует его. Автоматный ствол завораживает. При одной мысли, что из черного летка сейчас вырвутся злые пчелы пуль, задержанный человек становится слабым и беспомощным. В том, что это был житель Мариновки, ун-Леббель не сомневался. До ближайшего леса расстояние было изрядным, да и оружия у мужчины, торопливо бегущего по хрустящей насыпи, не имелось.
Неизвестный приблизился, и ун-Леббель заметил, что он одет в старую униформу вермахта, ту, героическую, времен Великой войны. Один рукав кителя был небрежно заткнут за ремень, пилотки на седой голове не было.
— Стой! — ун-Леббель приказывающе повел стволом автомата.
Неизвестный остановился.
Это был мужчина лет шестидесяти. Темное лицо его извилистыми окопами и траншеями изрезали глубокие морщины, лицо блестело от пота, и человек судорожно и сипло, с присвистом дышал. Мужчина выпрямился, поднял единственную руку, но страха
— Спиной ко мне! — приказал Ганс и поторопил старика, явно не спешащего выполнять его команду: — Быстрее! Ну!
— Помощь нужна? — спросил с другой стороны моста невидимый Фридрих.
— Справлюсь, — небрежно сказал Ганс. — Какой-то старик. Похоже, он безопасен. На нем наша старая форма.
— Откуда он взялся? — удивился ун-Битц.
— Какая разница! — Ганс внимательно наблюдал за задержанным. — Пусть гестапо выясняет, кто он такой и что здесь делает.
— Разумно! — сказал ун-Битц. — Подожди, я вызову цугфюрера.
Старик стоял спиной к солдату. Он горбился, ему было неуютно, похоже, старик боялся. Глупо. СС никогда не стреляет в спину безоружному человеку. Если, конечно, тот не пытается бежать.
На старике были грязные, давно не чищеные сапоги, да и униформа смотрелась неприглядно — вся в темных пятнах, чувствовалось, что последний раз ее стирали очень давно.
Старик искоса разглядывал его.
Ганс прислонился к холодной гудящей ферме моста, направив на задержанного ствол автомата. Следовало дождаться людей из айнзатцгруппы, которые заберут старика, и на этом нехитрая солдатская миссия Ганса заканчивалась. Что будет с задержанным дальше, Ганса не интересовало.
Старик жадно смотрел на него, словно увидел знакомого и теперь пытался вспомнить его имя. Ганс усмехнулся. Он мог поклясться, что никогда не встречался с этим неряшливым стариком, похожим на бродягу, из тех, что Ганс с товарищами отлавливал в прошлом году в Воронежской области.
И тут старик подал голос.
— Ганс? — сипло спросил он. — Ну, конечно же! — Голос его окреп, и в нем зазвучали радостные нотки: — Ганс, малыш! Разве ты забыл дядю Пауля? Вспомни меня, мальчик! Дядя Пауль! Сорок третий год. Я вез тебя на поезде в фатерлянд. Это же я, дядя Пауль! Ты помнишь меня? Ведь это я назвал тебя Гансом! Помнишь дом, в котором ты жил? Помнишь дядюшку Паульхена?
— Молчать! — приказал Ганс.
— Малыш, отпусти меня, — облизывая синие старческие губы, сказал задержанный. — Ты ведь не отдашь дядю Пауля этим псам? Малыш, я знаю, кто ты! Я могу сказать, кем были твои родители и как тебя звали раньше… Малыш! Отпусти меня! Ведь ты вспомнил? Вспомнил?
Детство свое Ганс ун-Леббель помнил смутно.
Оно начиналось с путешествия в поезде — огромном пассажирском вагоне, где царила чистота, были никелированные умывальники, а рядом с ними висело белоснежное бумажное полотенце.
Ребята одного с ним возраста занимали весь плацкартный вагон. На каждые десять мальчишек приходился дядька — пожилой немецкий солдат в форме ваффен СС, с кокардой в виде черепа на полевой пилотке и сдвоенными молниями в петлицах кителя, все пуговицы которых были неизменно аккуратно застегнуты.
— Это хорошо, — говорил Гансу пожилой фельдфебель с нашивками за ранения на рукаве, умело нарезая длинным острым кинжалом копченую украинскую колбасу и непривычный хлеб, маленькие буханки которого были аккуратно упакованы в шуршащий целлофан. — Ты будешь учиться в Великой Германии, тебе предстоит стать защитником рейха, молодой человек. Этой чести удостаиваются немногие.
Колбаса была вкусной. Но хлеб фельдфебель нарезал чересчур тонко и намазывал не менее тонкими слоями маргарина и повидла. Все это он предлагал запить крепким и сладким кофе. Сам он толстыми ломтями нарезал розово-белое, с мясными прожилками сало. Почему-то он сразу выделил Ганса из числа остальных. Именно он и назвал мальчика Гансом. Память ун-Леббеля сохранила лишь смутное воспоминание, что когда-то его звали иначе, но как, он не помнил.
— Еда солдата! — говорил фельдфебель и поднимал вверх указательный палец единственной руки. — Хочешь попробовать?