Журнал «Если», 2005 № 03
Шрифт:
Он лежал, легким усилием мышц баюкая спящую женщину.
Ночь бродила по комнате, ночь вспыхивала зеленым огоньком в зрачке невидимого в темноте радиоприемника, ночь шуршала в эфире, сопровождая красивую негромкую мелодию Уго Кесслера из кинофильма «Берлинский вокзал».
Они уплывали на маленькой покачивающейся лодочке постели в утреннюю тишину — два человека, которые никогда не принадлежали этому миру, которые были обманутыми пленниками, живущими в клетке, но воображавшими себя
Он нежно вслушивался в дыхание женщины, понимая, что ничего подобного в его жизни никогда уже больше не будет. Он жалел Барбару, хотя даже не мог представить, как она будет без него в этом безжалостном мире, в котором с легкостью врут и с легкостью нарушают свои обещания, в котором все живут применительно к изгибу подлости и потому похожи на кривые, изломанные деревья. Он знал, что ей будет плохо, очень плохо, и был не способен что-либо изменить в ее судьбе.
Для себя он уже все решил.
Стоял солнечный день, редкий для этого времени года.
Белый туман, блуждавший по острову, рассеялся. Море было спокойным. По тропинкам ползали улитки — событие, невероятное для сентября.
— Все будет нормально, — сказал фон Браун. — Сделаешь виток и приземлишься в Польше. Посадка будет без капсулы, на десяти тысячах отстрелим тебя из катапульты. Приземляться будешь отдельно. Ты все понял?
Разговаривать не хотелось. Да и не полагалось говорить макаке, используемой для того, чтобы познать мир.
Ун-Леббель кивнул.
— Все будет хорошо, — сказал генеральный конструктор. — Два последних носителя прошли намеченную траекторию нормально.
Ун-Леббель снова кивнул, глядя перед собой.
Браун ободряюще вскинул кулак на уровне груди, подмигнул и улыбнулся.
— Счастливого пути, камрад! Ждем тебя на Земле.
Техники стали завинчивать электрической отверткой крепежные болты на люке. Ун-Леббель слышал тихое повизгивание электрического моторчика дрели, работающего с напряжением. Пустота была в его душе. Мертвая пустота.
В динамиках шуршал эфир.
— Один, два, три, четыре… — размеренно принялся проверять настройку станций инженер по связи, уже сидящий в «мейлервагене». — «Валькирия», я — «Нибелунг», как слышишь меня?
— Я — «Валькирия», — с некоторым усилием отозвался Ганс. — Слышу вас хорошо!
— Проверка систем, — сказал инженер. — Объявляется готовность номер один.
— Каменное сердце, — сказал доктор Рашер. — Смотрите, как он держится перед стартом! И все-таки надо быть готовым к любым неожиданностям!
Все повторилось. Только теперь уже в корабле «Великая Германия» сидел Ганс ун-Леббель. Подопытная обезьяна, которая
Рейх устремлялся к звездам.
Плавно отошла от корабля кабель-мачта.
— Зажигание!
— Пошел! — торжествующе крикнул Артур Рудольф.
Длинное тело ракеты появилось из бурого облака пыли, бушующей над стартовым комплексом. Некоторое время ракета стояла на столбе пламени, потом неторопливо, но верно ускоряя свой полет, устремилась в голубую высоту. За ракетой оставался длинный белый хвост, похожий на замерзшую молнию.
— Есть отделение! — торжествующе заорали из «мейлервагена».
Ракета набирала высоту.
— Пятьдесят семь секунд… Полет протекает нормально! — доложили из «мейлервагена».
Отделилась вторая ступень.
— Мы взяли высоту! — хлопнул в ладоши Артур Рудольф. — Мы взяли ее, Вернер! Мы взяли ее со второй попытки! Космос — наш!
— Кладу его в свой карман! — счастливо захохотал фон Браун.
Повернувшись к столпившимся у пульта инженерам, он поднял руки над головой.
— Шампанского! — крикнул фон Браун. — Мы это заслужили, друзья!
Хлопнула пробка, за ней еще и еще, шампанское лилось в стаканы, кто-то пил прямо из горлышка, а взъерошенный Рудольф смотрел на зеленый экран, где стремительная вертикальная линия медленно обретала пологость — корабль вышел на орбиту и теперь неторопливо обживал ближний космос, посылая вниз торжествующие радиосигналы.
— Леббель! — счастливо крикнул фон Браун. — Как слышишь меня? Ты на орбите! Парень, как слышишь меня?
Корабль молчал.
— Растерялась! — ядовито и сухо прокомментировал происходящее доктор Рашер. — Наша обезьянка растерялась. Этого следовало ожидать.
Нет, он не растерялся.
Он был спокоен и рассудителен. Он достал из кармана комбинезона кинжал и попробовал остроту лезвия. Рядом с лицом Ганса плавал прикрепленный к блокноту карандаш. Этим карандашом Ганс должен был сделать в блокноте записи в условиях невесомости. Но он не собирался этого делать.
Для себя он уже все решил.
Не хотелось думать, во что превратится кабина корабля. Впрочем, кто ее увидит, ведь посадки не будет. А если посадка все-таки состоится, ему на происходящее будет плевать. Так же, как наплевали на него самого. Ганс ун-Леббель не печалился об этом, он даже не жалел, что никогда уже не сможет избавиться от маленькой приставки к фамилии, которая указывала на неполноценность его крови. И сама неполноценность крови больше его не пугала. Горько было думать о Барбаре. Ничего хорошего в ее жизни не предвиделось. Ничего. И этого тоже уже нельзя было изменить.