Журнал Наш Современник №11 (2002)
Шрифт:
Да, Брежнев стремился уклониться от неприятных его натуре острых мер против известных интеллигентов, к которым он, человек из трудового народа, привык относиться почтительно, как к людям образованным и наделенным талантом. Однако подчиненные “доставали” его в таких делах, стремясь переложить свою ответственность на него. Особенной настойчивостью отличался темный интриган Андропов. 7 февраля 1974 года он направил Генсеку в высшей степени характерное письмо:
“Совершенно секретно. Особая папка.
Леонид Ильич!
Обращает на себя внимание тот факт, что книга Солженицына, несмотря на принимаемые нами меры по разоблачению ее антисоветского характера, так или иначе вызывает
Все это важно сделать быстро, потому что, как видно из оперативных документов, Солженицын начинает догадываться о наших замыслах и может выступить с публичным документом, который поставит и нас, и Брандта в затруднительное положение.
Следовало бы не позднее 15 февраля возбудить против него уголовное дело (с арестом). Прокуратура к этому готова.
Уважаемый Леонид Ильич, прежде чем направить это письмо, мы, в Комитете, еще раз самым тщательным образом взвешивали все возможные издержки, которые возникнут в связи с выдворением (в меньшей степени) и с арестом (в большей степени) Солженицына. Такие издержки действительно будут. Но, к сожалению, другого выхода у нас нет, поскольку безнаказанность поведения Солженицына уже приносит нам издержки внутри страны гораздо большие, чем те, которые возникнут в международном плане в случае выдворения или ареста Солженицына.
С уважением, Ю. Андропов”.
Весьма необычный документ в партийно-советской переписке, на это нельзя не обратить внимания! Внешне похоже на какое-то личное письмо некоего Юрия Владимировича к Леониду Ильичу, в конце даже “с уважением” поставлено. Но хитрый Андропов знал свое дело! Вопрос острый, и прежде чем ставить его на Политбюро, как бы оно ни было послушно тогда Генсеку, надо упредить его лично, и только его. А уж пусть он решает... Андропов, помня судьбу своего предшественника Семичастного, пуще всего боялся потерять доверие Брежнева. А заодно вовлекал его в свои дела...
По тогдашнему идейному раскладу Солженицын считался “славянофилом”, его ссылка, согласно уже устоявшимся брежневским “качелям”, с очевидностью подсказывала некие карательные меры против “западника” Сахарова (уж тот-то был поборником буржуазного Запада безо всяких кавычек!).
С Сахаровым еще долго возились, перекидывая его с ладони на ладонь, как горячий блин: и уронить нельзя, и съесть горячо. Но вот в декабре 1979 года наши войска вдруг ввели в Афганистан. В мире поднялся такой грохот, что нашему руководству стало уже все равно — одним воплем больше или меньше... Пусть уж будет больше: и сослали Сахарова в Горький. Выглядела эта ссылка странновато — огромный город в сердце России,
Пожалуй, наиболее выразительно брежневские “идеологические качели” выявились в его отношениях с писателем Михаилом Шолоховым. Они были знакомы, и давно, внешне отношения их оставались самыми благоприятными. Нет прямых свидетельств, но и сомнений нет, что Брежнев относился к писателю с подобающим уважением, хотя роман “Тихий Дон” вряд ли когда-либо одолел до конца — длинно это было, да и тяжеловато ему читать. Русско-патриотическая линия Шолохова была всегда очевидной и твердой, он ее никогда не скрывал, напротив. Брежнев, разумеется, о том знал, как и о том, что старый интернационалист Суслов писателя чрезвычайно не любил.
19 июня 1970 года Шолохов из Вешенской направил в Кремль письмо:
“Дорогой Леонид Ильич!
В этом году исполняется 400 лет со дня официального узаконения царем Иваном Грозным существования Донского казачества. Событие это, как известно, имеет немаловажное значение для истории Государства Российского...
Не писал по этому вопросу раньше потому, что подходили юбилейные дни Владимира Ильича и всё остальное, естественно, отодвигалось на задний план.
Шлю добрые пожелания и обнимаю.
Ваш М. Шолохов”.
Для современного читателя, который постоянно видит на телеэкране упитанных мужиков, украшенных неизвестными погонами и наградами и одетых в казачьи мундиры, может возникнуть непонимание, что за сложность такая — провести юбилей Донского казачества? Нет, в те годы еще твердо держалась догма, что казаки — сословие “реакционное”, а Григорий Мелехов — “отщепенец”... Вce это советские граждане воспринимали еще из школьных учебников. В этой связи письмо Шолохова следует признать исключительно смелым.
Отметим попутно, что писатель очень хорошо понимал душу своего высокого адресата: на юбилей Ленина ссылается, называя его даже по-отечески “Владимиром Ильичем”, хотя со дня апрельских торжеств прошло уже четыре месяца, можно было бы уже отдохнуть... Отметим наконец, что последнее слово письма — “обнимаю”; значит, до того обниматься им уже приходилось, и возможно — не раз.
Шолохов был членом ЦК КПСС, поэтому пользовался в необходимых случаях фельдсвязью. Письмо достигло Кремля быстро, помощники передали его “самому”. Уже 25 июня Брежнев собственноручно наложил резолюцию: “Тов. Демичеву П. Н. Прошу рассмотреть — затем обменяемся мнением по поднятому вопросу”.
Тогдашний секретарь ЦК по идеологии Петр Нилович Демичев был полным ничтожеством. Инженер-химик по анкете, он долго заправлял культурой в масштабах всего Советского Союза, разбираясь в ней еще хуже, чем в химии... Главная его задача была — всячески избегать личной ответственности за любое мало-мальски серьезное решение. И вдруг Генсек подкидывает ему такое дельце — решать вопрос о юбилее политически подозрительного казачества!
Демичев велел своему аппарату подготовить соответствующие бумаги по поводу 400-летия донцов. Идеологические чиновники пришли в ужас от этой дерзости, запаслись соответствующими бумагами от историков-марксистов и подготовили справку в Секретариат ЦК: “Развертывать какую-либо пропагандистскую работу, посвященную 400-летию Донского казачества, было бы нецелесообразно”. Отметим, что готовил русофобский документик все тот же А. Яковлев, будущий “демократ”.