Журнал Наш Современник №12 (2004)
Шрифт:
1 ноября
Человек подвержен искушениям. И хотя меня, к примеру, не купить, не соблазнить западным “раем”, не привить идеи антинародные и антинациональные, не толкнуть против интересов родного государства, но и у меня есть сомнения. Сомнения иного плана: а все ли готовы у нас на борьбу за идеалы и на защиту этих идеалов? Готовы ли те, кто прежде всего обязан это делать? Я вижу гниль и плесень не только среди писателей, издателей, простого народа, но и среди всесильных вельмож, — сколько их прошло возле моей судьбы, обнажая
Во время второго или третьего приезда в США мне посчастливилось несколько раз “погулять” вне пределов представительства с одним очень и очень важным чином советской внешней разведки. Он покорил меня своей эрудицией, масштабом понимания проблем. Из первых же его слов я понял, что он хорошо знал мою биографию.
Мы разговорились на темы литературы, и на его нетрадиционные замечания я отвечал нетрадиционно, все же по привычке допуская, что он может провоцировать или проверять. Но он, конечно, не провоцировал и не проверял. Этому честнейшему человеку было очень тяжело носить в себе знания, которые, по всей видимости, больше никого не интересовали, не вписывались в стандарты нашей догматики.
— Ничего не будет, — грустно сказал он, — мы проиграем и уже проигрываем.
— Но почему? — Я был ошеломлен.
— Потому что мы умные только абстрактно, практически мы более глупые, более близорукие и не знаем своих подлинных врагов. Как и несчастные американцы. Как и весь мир — завтра. Мы ищем противников в “акулах империализма”, фашистах, полицаях… Американцев пугают звездными пришельцами, “коммунизмом”, мафией, размножением китайцев и негров… Кто не знает о своих врагах, тот не может проводить эффективной политики — это азы социологии.
— Без войны нас погубить не смогут. А война — тут мы более живучи, — возразил я.
— И потому нас погубят именно без войны, — усмехнулся он. — В этом вся сатанинская хитрость… Нас сохранят для другой войны…
Это одно из очень важных преимуществ дипломатической работы — встречи с наиболее яркими представителями национальной элиты, — сколько я перевидел крупнейших политиков, космонавтов, ученых, музыкантов, литераторов, хирургов и прочих! Но это богатство нужно уметь использовать. Это такое богатство, которое при неумелом обращении способно дотла выжигать живые ростки собственной судьбы.
Помню свое беспокойство и — предощущение гигантской тайны, которая вдруг начала выявлять свою противоестественную закономерность и свой смысл.
— Да разве это все не противостоящие силы?
— Противостоящие, — кивнул генерал. — Но вся беда в том, что эти фетиши, эти навязанные условные понятия призваны маскировать главное, мимо чего мы идем и проходим. Мы считаем себя великими строителями на том основании, что готовы по утвержденным чертежам делать из досок бревна…
— У нас передовая идеология, — сказал я.
— Передовая, — согласился он. — Как букет пожеланий, наивной веры и программирования…
Не воспроизвожу всего потрясшего меня разговора. О главном я уже сказал. И это главное — что мы обречены и что у нас нет духовного оружия — просто душило меня.
Я смутно чувствовал, что в чем-то он был очень прав, этот генерал. Наш более человечный, более достойный строй не выявлял своих преимуществ даже там, где не требовались ни средства, ни решения. Бюрократизм и рутина становились все более неодолимыми, будто какая-то тайная и сплоченная группа усердно трудилась над тем, чтобы весь наш государственный и общественный организм превратился в груду ржавого железного хлама. Народ все большую часть своей созидательной энергии расходовал на химеры и вздорные затеи.
Как-то уж очень стало понятно, что вся эта ооновская система — более театральное зрелище и бизнес для политиканов, нежели живой организм выявления вектора настроений и соответствующего действия мировой семьи.
Каждая сессия Генеральной Ассамблеи, в которой я участвовал, начиналась с закрытой встречи министра иностранных дел А. Громыко с Д. Рокфеллером, гроссмейстером могущественного мирового клуба. Мы ничего не знали о фактическом смысле и содержании этих встреч и, как люди порядочные, считали, что нам и не положено знать об этом.
Но однажды по телевидению показали интервью некоего босса из масонской ложи в Лос-Анджелесе.
Развалившись в кресле, он уверенно и цинично сказал по поводу встреч Громыко—Рокфеллер: “Они решают вопрос о меню, и повара и поварята потом будут шуровать ножами и вилками, чтобы подать общественности нужное блюдо”.
Пришел момент, когда мне, более десяти лет занимавшемуся проблемами разоружения, вдруг стало ясно, что все дискуссии в Первом комитете (и в других тоже) носят в высшей степени формальный, показушный характер. Мы думали о себе, что занимаемся серьезным делом, но нам платили за услуги статистов.
За нами не признают права на самостоятельность и значительность собственных соображений. Как же может победить солдат, которому приказано стрелять только в ту сторону, откуда не ожидается враг?..
Это, по нашим канонам, дьявольское искушение — усомниться в оправданности действий начальства. Но у нас никогда не будет ни свободы, ни ответственности, ни крепости строя и гражданского духа, пока мы не преобразуем нашу жизнь так, чтобы необходимое единоначалие постоянно подкреплялось моральной оправданностью действий начальства всех уровней . Будет мораль, будет и право, тогда как формальное право — и на Западе, и повсюду — обходится без морали и без сердца…