Журнал Наш Современник 2001 #2
Шрифт:
* * *
— Была у нас в школе старуха-уборщица — громадная, нелюдимая, медленная. (Он так и сказал: медленная. — Г. Г.) Мы знали, что она потихоньку пьет денатурат и оттого слепнет. Но — все равно пила!
Помолчав, Леонов вдруг круто развернул разговор:
— Так и человечество — мучительно, медленно, не переставая, пьет отраву своих заблуждений. Слепнет от д у х о в н о г о д е н а т у р а т а и движется к небытию…
Эта мысль, брошенная как бы вскользь, по случаю воспоминания из детских дальних лет, обретет затем громадную философскую силу, эстетическую завершенность и поистине звездную плотность в замечательном коротком леоновском предварительном слове к читателям романа. “Это — конспект “Пирамиды”, — сказал он однажды с понятной гордостью мастера, ладно сработавшего свое дело. — Труднее всего давалась именно эта страничка. Но без нее была бы только груда несвязных, невнятных рассуждений…”
Великий “парадоксалист” имел в виду главную идею “Пирамиды”, сжатую, уплотненную им в несколько плотных фраз, внутренне связанную с апокрифом Еноха, “который объясняет ущербность человеческой природы слиянием обоюдно несовместимых сущностей — духа и глины”. Роман “Пирамида”, по словам Леонова, есть “земная версия о том же самом”. Русская версия, добавлю я от себя.
Собственно, основу последних месяцев работы Леонова над “Пирамидой” и составили мучительные поиски им полного и точного воплощения в художественном слове этого знаменитого апокрифа. “Писатель — всегда немножко еретик”, — заметил как-то Леонид Максимович. Он дерзко вознамерился воссоздать картину сотворения человека и его грехопадения, опираясь именно на “отреченный”, не канонизированный христианской церковью первоисточник.
Признаюсь с радостью: я счастлив тем, что помогал, елико возможно, раскручивать нить повествования, навеянного автору апокрифом Еноха — старшего сына Каина, прадеда праведного Ноя, спасшегося от всемирного потопа. До сих пор пробирает меня невольный озноб: ведь тысячеэтажный незримый особняк Шатаницкого стоял “на Трубе”, то есть на Трубной площади, неподалеку от редакции “Нашего современника”, куда я пришел работать в том самом “расстрельном” 93-м.
Читатель двухтомного издания “Пирамиды” (М., “Голос”, 1994) не найдет в нем последнего варианта “Трубы” —
Замечу попутно — для ясности: в Большом энциклопедическом справочнике, изданном в 1984 году, десятилетием раньше “Пирамиды”, о Енохе — ни звука! Тогда это не входило в круг обязательных (и даже специальных) понятий. И даже подробнейший двухтомный словарь “Мифы народов мира”, толкуя о нем вкривь и вкось, шибко учено,- умолчал (почему-то) о великом апокрифе. А ведь он буквально перевернул, “перелопатил” мировоззрение величайшего русского прозаика. Лишь намеком, туманно обозначено, что Еноху открылась тайна “восстания нечестивых ангелов против бога” (так в “Мифах”.
) — тайна, которая до самого смертного часа волновала Леонова, выводила его поиски вровень с озарениями Данте, Мильтона, Т. Манна. И, кажется, помогала ему жить. “Не умру, пока не разгадаю!” Разгадать до конца так и не удалось. Очевидно, смертному не дано. Но какая ослепительная дерзновенность, какой отчаянный вызов вечности!
Тут нельзя не рассказать, хотя бы на нескольких примерах, какую титаническую работу совершил Леонид, отсекая лишнее, шлифуя текст “Трубы”. Не разгадал, но упорно приближался к заветной цели.
Он радовался как ребенок, когда удавалось найти, “выловить”, “ухватить” нужное, точное слово. Впадал в отчаянье и панику, если оно не давалось. Становился злым, колючим, обидчивым, если я, по простоте душевной, пытался ему помочь, да всё, пожалуй, невпопад. Он сам, только сам способен был найти самое точное, единственно подходящее и необходимое слово.
Вот Бог создает человека из глины, затем, разгневанный, низвергает в бездну “провинившиеся легионы сил небесных”, а затем пропускает в руку Адамову “животворящую искру” духа. И вся эта “операция” целиком уложилась в “м о л -н и й н ы й п р о м е л ь к…” Поначалу было: “молнийный проблеск”, но Леонид Максимович вдруг завздыхал и протянул: “Нет, не то…”. Воцарилось молчание. Я робко произнес:
Или вот еще. В той же ключевой сцене беседы Шатаницкого с Шаминым Никанор, в знак протеста против затеваемых “профессором” и его свитой потехи, отвечает “адекватным щелчком” — и заявляет, что хочет “на часок-другой сбегать с приятелем пополоскаться в знаменитый теперь столичный бассейн-к у п а л и- щ е” (разрядка автора). Вот это-то слово, выделенное затем Леоновым, долго отыскивалось им в кладовых его необъятной памяти. Ей-Богу, в них
Самое интересное наступало, когда Леонов возбужденно восклицал: “Сейчас, Генмихалыч, появится момент, драгоценный для всей рукописи!!” Вот речь заходит о грехопадении Евы. “Я, — говорит Шатаницкий, — с к и н у л с я пресловутым библейским змием, зрелой анакондой ископаемого метража”. У меня сохранились черновики беглых записей этого “драгоценного” момента, испещренные, в поисках наилучших вариантов, большими и малыми поправками. Так, змий был сперва “метров шести длиной”, потом просто “безрукой анакондой”, и наконец был найден “ископаемый метраж”. И так — по всей “еноховой” главе!
* * *
Помню, как долго, мучительно, с раздражением и “самопроклятьями” пытался он найти новые краски и образы для “Трубы” — особенно стержневой ее части, посвященной грехопадению созданных из огня ангелов. Вдруг, неожиданно для меня, откуда-то возникла мадам Елифас, редакторша журнала “Скрижали”, тираж коего печатался для 19 “непогрешимых” в девяти экземплярах на листах из чистого золота. “Остальное читайте у Моисея”, — заявляла Елифас Никанору хрипловатым, прокуренным голосом.
В рукописи, которая была мне дана для первого чтения еще минувшей осенью, “редакторша” отсутствовала, а ее любимое словечко “агромадный” произносилось Никанором Шаминым.
— Откуда она возникла, эта дама, Леонид Максимович? — спросил я. — Ранее Вы упоминали одного из знаменитых оккультистов Элифаса Леви. Не отсюда ли фамилия гром-бабы? И почему именно 19 посвященных? Простите меня, недообразованного, но хотелось бы узнать…
— Э-э, Генмихалыч, тут такие мистические дебри… Сам, кажется, заплутал…
Он замолчал, съежился — потом вдруг закричал: “Убрать! Убрать!!!” — и, чуть не задохнувшись, надолго закашлялся. У меня заныло под ложечкой. Я вскинулся принести воды, но он замахал руками и снова прохрипел: “К черту, убрать… О н и догадаются… Догадаются! Надо по всей рукописи убрать, вымести, выжечь все ветхозаветные намеки. Все до единого!”
Я обомлел. Передо мной сидел великий человек, буквально смятый страхом и тревогой. И все это произошло так внезапно! Как же его когда-то д о с т а л и (как сказали бы сейчас), если он, уже одной ногой в могиле, так панически испугался. Скорее всего, ему почудилось, что его д о с т а н у т и на том свете… Но это — моя догадка; в тайну сию он меня не пустил. Ошеломило другое. Леонов натужно встал из кресла и произнес:
— Я делаю официальное заявление. Офици-аль-ное! Работа над романом прекращается. Навсегда! А вы поезжайте домой, я больше не буду вас мучить. Утром передайте Куняеву мое решение. Учтите: оно окончательное… окончательное. Сил больше нет, воля иссякла…
Ну, конечно же, я принялся что-то растерянно вякать, возражать, увещевать. Тщетно! Леонов был непреклонен. Я вежливо откланялся и аккуратно закрыл дверь…
Ну и что же теперь делать? Думай, думай… Позвонил главному. Он резонно ответил: “Поищи, Гена, уязвимые места, сделай попытку переубедить старого упрямца. Вот же незадача: всё на мази, деньги проплачены, до юбилея рукой подать… Дави на совесть — что еще я тебе могу посоветовать?” И положил трубку.
Эх, закурить бы… Жаль, что семь лет тому назад бросил. Что же делать? Перед глазами стоял непреклонный старец, в ушах громыхали слова: “Работа над романом прекращается. Навсегда!” Но не зря же говорится — утро вечера мудренее. На свежую голову как бы сами собой сочинились “тезисы” под названием: “10.3
94 г. Как убедить Л. М.” Каким-то чудом (обычно такие записки выбрасываются) листок этот у меня сохранился.Итак, пункт 1: “Хвалить bis Himmel” — что с немецкого на русский означает — до небес. До сей поры я не уверен, что это было верное начало — однако в любом случае условие необходимое: похвала умягчает душу. Разумеется, я знал, что мудрейший Леонов знает цену и фальшивым комплиментам, и равнодушной лести. Но не может он, думалось мне, устоять перед и с к р е н н и м восторгом! Затем — во-вторых: “И спортсмен не сразу одолевает верхнюю планку”. Весьма, конечно, рискованное сопоставление — а все-таки, вдруг пригодится? Честно сказать, не помню уже, понадобился ли мне этот “спортивный” аргумент.
Когда, словно нырнув в прорубь, я произносил ту памятную речь, он сидел и к а м е н н о молчал, и лести, и доводам внимая как бы равнодушно. Некое оживление почудилось мне по пункту 3: “Совершенству нет предела, варианты бесконечны, обстоятельства конкретны”. Он зашевелился, поднял лицо, закрытое до того руками так плотно, будто ему хотелось заткнуть уши.
— Да, вы правы — но этих вариантов уже так много, что пусть ученые после меня в них разбираются… Мы с вами сейчас ни к чему не придем..
— Но ведь, Леонид Максимович, мы же работаем над ж у р н а л ь н ы м в а- р и а н т о м! (Это был мой пункт 4). Вот Алешкину ваш отказ — удар в сердце: у него готовится к н и г а, двухтомник. А журнал-то, ну вы же понимаете, именно вариант!
Я развивал кажущийся первый успех. В бой был брошен очередной довод: “Отказ = гнев обманутых читателей = гибель журнала”. Тут я его, кажется, и “дожал”.
— Нет-нет, я не могу взять такой грех на душу, чтобы поставить под угрозу журнал. Я ведь сам, по доброй воле дал согласие на публикацию “Пирамиды”. — Он задумался и вдруг недоверчиво спросил: — А вы не преувеличиваете насчет гибели журнала? Такую вину на меня, как камень, наваливаете…
Тут пришлось мне малость слукавить (совсем чуть-чуть), промолчав о том, что часть денег, необходимых для издания “Пирамиды”, мы, после долгих проволочек, получили напрямую от правительства Черномырдина. Помню, как удалось пробиться к одному из его помощников — Михаилу Ивановичу Триноге, складному и плотному мужику с чудесными “буденновскими” усами — по сей день помню! Оказался он, к счастью, человеком культурным, ценителем леоновского таланта. Деньги на бумагу и оплату части типографских расходов на “Пирамиду” ему удалось пробить. А ведь речь-то шла о поддержке (пусть и для конкретной акции, персонально для живого классика) самого оппозиционного, самого “неугодного” журнала, вокруг которого после октября 93-го была возведена стена информационной и финансовой блокады. (Позже я признался Леониду Максимовичу в этом своем умолчании; он только горестно развел руками…)
Особо хочу сказать о придуманном мною “гневе обманутых читателей”. После прочтения — а это был тяжкий и нервный труд! — всей громадной рукописи я невольно усомнился, что такой гнев возможен. Позже, когда мы ехали с ним в машине из НИИ онкологии имени Герцена, где ему удачно прооперировали опухоль в горле (о том — особый разговор), он посвежевшим, без хрипов и скрипа голосом спрашивал меня: “Ну, что, что говорят о моей “Пирамиде”? Небось, костят заумного старика, или все-таки… читают?” И заглядывал мне в глаза, запрещая лгать или уклоняться.
А что скажешь ему? Мало того, что тогда (а был уже март) только-только вышли три наших спецвыпуска, и мало кто в Москве успел их в руки взять. Но главное, конечно, было в другом: роман вышел уже в другие времена, в д р у г о й стране… Храбро (ложь во спасение!)
хвалители Ваши “с прытью магнитных опилок” кинулись в вонючее болото постмодернизма и ненормативной лексики, кровожадной детективщины и сатанинской мистики. Русская “ересь” великой “Пирамиды” оказалась не ко двору, не к столу торжествующей буржуазной пошлости — и не ко времени для ограбленного, обманутого и униженного народа… Так и высится она на рубеже тысячелетий одиноко и покинуто, заносимая колючими сухими песками забвения в пустыне мировой и российской бездуховности…”Разумеется, я подобного ему не сказал. Но мне показалось, что он сразу замкнулся, чутко и остро уловив мои недосказанности. Мог ли я поступить иначе? Не знаю, не знаю…
…И вот прошло уже более шести лет, как его нет с нами. Кто-то (их число мизерно, увы) возвышает его “Пирамиду”, как я когда-то, “bis Himmel”; иные не без оснований подходят к роману остро критически — в частности, полагая преувеличенными и спорными трактовки Леоновым сталинских репрессий и личности самого И. В. Сталина. Однако даже в среде “высоколобой”, рафинированной
Ничуть не преувеличиваемая ни хулителями, ни почитателями Леонова сложность, трудная “усвояемость” его прозы есть сущностная ее характеристика. Леонид Максимович с самого начала своей литературной деятельности питал брезгливое отвращение к “литературе лишь фабульной”, а тем более к “злободневной пене”, или, по-нынешнему, к конъюнктурщине и всяческим литературным модам. В письме В. Г. Рябову 1 июля 1933 года (за 60 лет до своей кончины!) он писал: “Очень мало вдумчивых читателей. Я не в обиде. Судя по письмам, они все-таки есть, и это дает частичное удовлетворение автору. Остальные подтянутся со временем”. Необычайно важные слова!
Ориентация на в д у м ч и в о г о, а значит, заведомо подготовленного, серьезного, ищущего читателя отражалась и в его отношении к тиражам своих книг. Помню, лет этак двадцать тому назад он говорил тогдашнему директору Худлита Валентину Осипову: “Читатель должен искать хорошую книгу, гоняться за ней, а не просто брать готовенькую с прилавка, когда ему вздумается. Никаких 100 тысяч, Валентин Осипович,- в крайнем случае, согласен на 20”. Замечу при этом, что речь шла о тираже романа “Вор” в эпоху, когда
книги (тем более такого класса!) издавались многими сотнями тысяч экземпляров.Но вернусь к “Пирамиде”. Ее насыщенность научно-философской терминологией, историческими фактами столь велика, что если бы весь этот малоизвестный рядовому читателю пласт знаний объяснять в сносках — “Пирамида” была бы, наверное, вдвое “выше”. Как-то я заикнулся об этом, удрученный собственной необразованностью. Ответ был краток и резок: “Тот, кого я сумел увлечь, сам пороется в словарях. Заодно и образуется”. Помолчал, потер сухие руки и уже задиристо заявил: “Загадал я ребус человечеству своей “Пирамидой”!
Вот, кстати, тот эпизод в нашей работе над “Трубой”, когда я взмолился о сносках. Беседа Шатаницкого с Никанором происходит в библиотеке, сплошь состоящей из раритетов — “драгоценных фолиантов”, “инкунабул”, “палимпсестов эсхатологического откровенья”, рукописей классиков научного оккультизма и т. д. А ведь в одном из вариантов речь шла еще и о том, что все эти книжные чудеса были написаны не только до изобретения бумаги, но и
Из латыни остались в этом абзаце лишь vulgus profanum. И, разумеется, без всякой сноски.Читателям “Нашего современника”, приходившим покупать “Пирамиду” (их было немного — из тех, кого влечет не “злободневная пена”, а мудрость), я говорил: “Читать Леонова надо неспешно, “мелкими глотками”, как пьют драгоценное вино, которому, по словам Цветаевой, “приходит свой черед”.
Верю: придут другие времена, и другие люди в новой, воспрянувшей от либеральной одури России вскроют “черный ящик” великого леоновского романа, прочтут внимательным терпеливым взором “б е д о г р а ф и ю” своего Отечества, разберутся в сомнениях и пророчествах последнего корифея русской литературы ХХ века, Эдипа славной и трагической советской эпохи.
* * *
Мы почти не говорили с ним о Сталине. Эти главы (как, впрочем, и весь основной массив “Пирамиды”) были отредактированы и доведены до печати Ольгой Александровной Овчаренко. Я преклоняюсь перед редакторским, гражданским и нравственным подвигом этой образованнейшей женщины: поднять т а к о е! Выдюжить в работе с т а к и м автором! Как говорится, нет слов…
Леонид Максимович все-таки однажды рассказал мне о своей встрече со Сталиным на квартире у М. Горького, о тех “инфернальных” сорока секундах, когда Иосиф Виссарионович молча смотрел ему в глаза, очевидно, решая: быть или не быть “попутчику” Леонову. Писатель не отвел взгляда, но на всю жизнь запомнил “тигрово-полосатые глаза” вождя, в которых была бездна… Не тогда ли з а
т а и л с я Леонов (на целых полвека)? Не тогда ли усомнился в гуманистическом пафосе социалистического строительства, которым и сам был охвачен в 20-30-е годы?…В книге под названием “Москва”, изданной в 1935 году, он, один из авторов сборника, воспевал знаменитый Генеральный план реконструкции Москвы, восторгался Кагановичем (“следует учиться неутомимости и проницательности этого человека”), буквально предавал анафеме старую столицу: “Она растеряна; она стоит, как петровский боярин, у которого отхватили клок дремучей бороды”. А будущее ее таково: “Прекрасные здания мудрой неувядающей архитектуры обступят Красную площадь… И Кремль станет маленькой среди них золоченой безделушкой веков, затерявшейся в социалистическом веке”.
В “Пирамиде” нет даже бледной тени этих восторженных мечтаний. Как нынче говорят, “с точностью до наоборот”. Москва 1940-го, предвоенного года жила, по словам автора, “в обостренную пору изнурительных повинностей, хлебных очередей, тайных казней и подпольных козней”. И подобным характеристикам в романе несть числа. Так что же, Леонов лицемерил в 1935-м, подыгрывал власти, ненавидя ее? Я все-таки думаю, что в нем именно перед войной, в атмосфере недоверия, страха, репрессий, фальшивого славословия в честь вождей произошел духовный перелом, фронтальная переоценка ценностей. Потому-то самые трагико-сатирические страницы “Пирамиды” — это взрыв православного храма и строительство невиданного поднебесного монумента “вождю всех времен и народов”.
Он-таки отомстил товарищу Сталину, обрушив на него свою “Пирамиду”. Не мое это дело — вникать, сколько здесь личного: ведь все мы (и даже великие) всего лишь люди, и каждому не чуждо ничто человеческое.
Гораздо важнее осмыслить, как трагедия России вписывается Леоновым в онтологический контекст вечности, осмысливается как малая часть всемирного, от Сотворения, процесса бытия людей, который сопровождается либо “преодолением избыточной глины в самих себе”, либо “полным подчинением ее бездумным вольностям”. Второе, по мнению Леонова, побеждает, и оттого взгляд его на судьбы человечества столь щемяще пессимистичен, а временами даже до обидного жесток.
Меня, например, просто шокировало нередкое употребление им слова “человечина”. Не выдержал — спросил. И был потрясен, услышав в ответ: “Генмихалыч, я слишком стар, чтобы просто жалеть и сострадать. Да-да, именно ч е л о в е ч и н а как биоматериал, как нарастающая самоубийственно его масса!”
Он экстраполировал в будущее нынешние темпы роста народонаселения, возрастающие почти в геометрической прогрессии,- и приходил в ужас. Но еще более ужасали его темпы о д и ч а н и я рода людского, подчинения его эгоистическим и низменным инстинктам “глины” — и как назовешь все это?
Он сказал — “ч е л о в е ч и н а”. Другой, пусть и не леоновского масштаба мыслитель, сказал чуть иначе: ч е л о в е й н и к (напомню на всякий случай, что этот печальный неологизм принадлежит А. А. Зиновьеву). Но был задолго до них великий русский человек, вышедший в мир “рано, до звезды”, чей взгляд на человечество тоже не назовешь оптимистическим. Помните?
Паситесь, мирные народы, Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь.
Здесь крайне важно, кстати, “ярмо с гремушками”: ведь это, по сути, переиначенное древнее “х л е б а и з р е л и щ!” — сквозь всю историю, вплоть до современных плотских соблазнов и вожделений — немедленно и любой ценой. К чему свобода, достоинство, гармония, поиски Бога? Пусть бич, пусть ярмо — да с гремушками… Или, как недавно услышал я из уст одного белорусского шофера:
на чорта мой батька в партизаны пошел? Ну и пусть бы немцы нас пасли, как стадо в поле,- зато были бы сыты и пиво баварское пили!” При всем своем “народничестве” (с марксистской еще подкладкой), я вдруг вспомнил небожителя Леонова и загрустил… * * *Потом, когда его уводили в палату, остановился, взглядом подозвал меня к себе и опять шепотом напомнил: “А все-таки… Генмихалыч, может, найдете ч т о — н и б у д ь… спасите…”. У меня до острой боли сжалось сердце.
До сей поры спрашиваю себя: надо ли обо всем этом рассказывать? Ведь то был срыв, приступ слабости, страх, отчаянье, боль. И все-таки убежден: надо! Человек п о б е д и л — в этом суть.
Я с особой остротой понял, что он победил, когда через несколько дней после госпитализации навестил его в институтской больнице. Боже мой! — оторопел я, когда открыл дверь палаты на первом этаже и бегло осмотрелся. Да-а, это не ЦКБ… Из крана в рукомойнике тихо капала вода, стекая по марлевой повязке, которой был обмотан “хобот” водопроводного крана. Классик лежал в кровати на застиранных простынях и наволочках, покрытых ржавыми пятнами — от крови многочисленных предшественников. Облезшие стены, треснувший унитаз, дохлый столик… Но больше всего поразили решетки на окне.
— Видите, меня за решетку упрятали — как сумасшедшего, — невесело пошутил Леонов. — А я ведь власти никогда плохого не делал.
— Ну что Вы, Леонид Максимович, — ответил я. — Теперь вся Россия за решеткой, как в палате N 6.
А сам со стыдом и горечью думал: как же могло случиться, что национальную гордость, народное достояние наше законопатили в эту клоаку? Да одной маленькой презентации в каком-нибудь ничтожном ООО с лихвой хватило бы, чтобы создать ему мало-мальски приличные условия и на месяц, и на полгода! Мой друг, бывшая номенклатура Совмина, рассказал мне потом, как он лежал в Кремлевке рядом с шофером компании “Рерsi” в двухместной роскошной палате. Врачи вокруг этого парня — чуть ли не вприсядку: шутка ли, за него “Pepsi” 50 баксов в день платила! Само собой, ему полагался “мобильник” — тоже за доллары. “Фирма платит”. Естественно, у Леонида Максимовича в палате телефона не было
“Фирма” по имени СССР, где он был на вершине славы и достатка, лопнула…
Но что самое интересное: он больше не заикался об э в т а н а з и и — ни о ядах, ни о таблетках. Жизнь победила — пусть и в самый канун ухода. И снова вечно “в работе пребывающий” писатель думал не о смерти, а о романе, о сокровенном “тайном” слове, о своих читателях. Перефразируя Сталина (помните надпись на поэме М. Горького?), скажу: работа побеждает смерть.
…А над его рабочим креслом висел трудночитаемый (такого почерка я сроду не видал!) короткий список: “В случае моей смерти звонить…”. Под N 1 значилась фамилия — Гусев Г. М.
Ну и что? — спросит читатель. Да, конечно, ничего существенного, — отвечу я. Не хочу быть чеховским героем, который “попал под лошадь”. Однако здесь, в этой деловой строчке классика, таится для меня нечто большее, чем явная симпатия к последнему редактору. Здесь — тайна общения обыкновенности и величия.
…Его призвали всеблагие, Как собеседника, на пир.
Как удержаться — и не сказать, сколь счастлив я “призывом” судьбы своей на пир к великим! Вспоминаю: Шолохов, Юрий Гагарин, Василий Федоров, Ярослав Смеляков, Александр Твардовский, Федор Абрамов — Боже, какой я счастливый! Но только с Леоновым я был по-настоящему в м е с т е — в работе, в минуты его отчаянья и бессилья, в житейской его убогости и слабости. Помог ли я ему в собственно литературной работе? Думаю, нет. Здесь роль Ольги Овчаренко совершенно вне конкуренции. Но согревает душу то несомненное, что было главным в нашем более чем полугодовом сотрудничестве: искреннее взаимоуважение, откровенность, доверие, единство цели. И самое для меня дорогое: ни разу ни словом, ни жестом он не проявил с н и с х о д и т е л ь н о- с т и или высокомерия в отношении ко мне. А еще говорили о его изощренной “элитарности”! И как же далеко это от фанаберии иных “второй свежести” беллетристов и стихотворцев, упивающихся своей мнимой “избранностью”. Воистину: чем выше талант — тем ближе он к людям, и “ближним”, и дальним. Это для меня — один из важнейших уроков Леонова.