Журнал Наш Современник №4 (2003)

Журнал Наш Современник

“ ...двадцатидвухлетнее пребывание Тютчева в Западной Европе позво­лило предполагать, что из него выйдет не только “европеец”, но и “евро­пеист”, то есть приверженец и проповедник теорий европеизма — иначе, поглощения русской народности западной, “общечеловеческой” цивили­зацией... Нельзя было ни придумать, ни сосредоточить в таком множестве более благоприятных условий для совращения русского юноши если не в немца или француза, то в иностранца вообще, без народности и отечества... А между тем Тютчев положительно пламенел любовью к России: как ни высокопарно кажется это выражение, но оно верно... И вот опять новое внутреннее противоречие — в дополнение к тому множеству противоречий, которым, как мы видим, осложнялось все его бытие!”.

По возвращении Тютчева из двадцатидвухлетней служебной “западной ссылки” (он был уволен из Министерства Иностранных Дел за столь, увы, характерное для русского человека небрежение к служебным обязанностям) его новая русская жизнь остается наполненной противоречиями. Тютчев — человек “публичный”, чье призвание, по замечанию М. Погодина, — “беседа в обществе”. В этом обществе сосредоточен был главный его интерес. “Самым глубоким, самым заветным его наслаждением было наблюдать зрелище, которое представляет мир, с неутомимым любопытством следить за его изменениями и делиться впечатлениями со своими соседями” (И. С. Гагарин). И вот в то же самое время Тютчев ведет себя с удивитель­ным небрежением, даже презрением к обществу. Он небрежен в манерах, в одежде, в привычках; он так откровенен в речах, как может позволить себе человек исключительно частный, свободный — но никак не придворный чиновник; письма его подчас дышат таким гневом и осуждением “обществу” — что кажется, Тютчев не может в нем более оставаться ни единой минуты; наконец, в стихотворении “Две силы” он низводит “суд людской” — то есть общественное мнение — до степени прямо-таки инфернального зла.

Его же придворная служба — Тютчев был камергер — это вообще непрерывный, из схожих сюжетов составленный, анекдот. (Анекдот, кстати, это и есть всегда противоречие, некий контраст — поданный в краткой и энергической форме.) Несколько таких анекдотов приводит сын поэта, полковник и литератор Федор Федорович Тютчев.

“...неся при каком-то торжестве шлейф одной из великих княгинь... Федор Иванович, заметив кого-то из знакомых, остановился и заговорил с ним, в то же время не выпуская шлейфа из рук, что, разумеется, произвело замешательство в кортеже и остановку шествия. Федор Иванович только тогда выпустил из рук злополучный шлейф, когда кто-то из придворных чуть не силой вырвал его у него. Не смущаясь подобным инцидентом, Тютчев остался на своем месте и продолжал беседу, совершенно забыв и о шлейфе, и о своих обязанностях”.

Или, в тех же воспоминаниях, мы читаем о том, как тщедушный Тютчев вместо фрака по рассеянности надел поношенную ливрею выездного лакея — громадного гайдука! — преспокойно разгуливал в ней по дворцу в Петергофе, а в ответ на изумленные восклицания и взгляды придворных только отмахивался:

— Ах, не все ли равно, точно не все фраки одинаковы!

Или:

— А что? Фрак как фрак: если плохо сшит, то это дело не мое, а моего портного.

Право же, это все поведение, странное для придворного. Тютчев ведет себя почти как юродивый, как человек, сознающий тщету и никчемность одежд, положений, ролей, — сознающий, что все мы равны перед Богом, а значит, и нечего придавать чрезмерно большое значение тряпкам, которые служат не более чем непрочным и временным — от рожденья до смерти — прикрытием человеческой наготы.

Если мысль верна, то подтверждения eй попадаются чуть не на каждом шагу. Противоречия, совмещенные в творчестве, в личности, в жизни Тютчева, не приходится даже выискивать: все полно ими и состоит, кажется, только из них. Вот, скажем, такое: Тютчев, барин, имевший родовое имение в Овстуге, что близ Брянска, родных своих мест не любил, бывал там считанные разы — не более десяти за свою, долгую по тем меркам, жизнь — и, уж конечно, совершенно не интересовался и не занимался хозяйством. Однако Овстуг питал его душу: в тех местах, направляясь ли в Овстуг или по пути из него, Тютчев создал около двух десятков шедевров.

Или: этакий

легковесно-ленивый эгоист-сибарит, пустой светский болтун и гулена, каким Тютчев являлся в глазах большинства, — он был отцом девяти детей, продолжателем древнего рода, одной из серьезных фигур в русской дворянской генеалогии*. И, что еще характерно: в потомках его течет русско-германская кровь, и это генетически закрепляет тот синтез русско-европейских противоположностей, над совмещеньем которых трудилась тютчевская душа.

Наконец, перечисляя противоречия жизни поэта, нельзя не увидеть разительного контраста меж тем, за кого принимали его современники, светское общество, даже отчасти потомки (на долгие годы как бы забывшие Тютчева: “Он, видите ли, устарел!” — с горечью говорил Лев Толстой), — и тем, кем по сути являлся величайший поэт и мыслитель России. Современ­ники видели в нем “светского говоруна, да еще самой пустой, праздной жизни”.

Да что там: Яков Полонский, и друг Тютчева, и сам яркий поэт, — в некрологе снисходительно написал: “Тютчев... один из немногих поэтов наших, отличавшихся действительным, хотя и не крупным дарованием”.

Или как, уже в другом веке, говоря от лица потомков, критик Ю. Айхенвальд с досадной и прямо-таки задевающей несправедливостью судит о Тютчеве: “...как ночь необязательна, так необязателен и он... как поэт он не велик величием простоты. У него... еще не достигнута мудрая непосредственность, высший разум красоты. И поэтому Тютчев — для немногих”.

Еще слава Богу, что были умы и сердца, понимавшие, что такое Тютчев, — слава Богу, что айхенвальдовскому “Тютчев необязателен” отвечает толстов­ское: “Без Тютчева нельзя жить”.

VII

“Противоречия” веры: важнейший вопрос. Что Тютчев был человек не церковный и лишь дважды, раздавленный горем — после смерти первой жены, Элеоноры, и спустя двадцать шесть лет, после смерти Денисьевой, — предпринял слабые и незавершенные попытки “воцерковленья” — это известно.

Более того, мнение, что он вообще был неверующим, а к православию относился лишь как к формально-желательному условию общеславянского объединения, лишь как к средству достижения государственно-политических целей, — такое мнение имеет свои резоны. Достаточно, скажем, привести вот такое стихотворение:

И чувства нет в твоих очах,

И правды нет в твоих речах,

И нет души в тебе.

Мужайся, сердца, до конца:

И нет в творении Творца!

И смысла нет в мольбе!

В. Кожинов, автор замечательной книги о Тютчеве, вершиной его творчества и миропонимания считает стихотворение “Два голоса” — стихо­творение, в котором ярко выражен дух позднеантичного стоицизма.

Но значит ли это, что Тютчев, в пору высшей творческой силы, не нуждался ни в Боге, ни в вере — мог обходиться без этих “подпорок” для ослабевших, измученных жизнью людей?

Думаю, это не так. Прежде всего “Два голоса” не так уж безбожны, как может показаться.

Кто, ратуя, пал, побежденный лишь Роком,

Тот вырвал из рук их победный венец.

“Победный венец” в состязании людей и “богов” предполагает еще некую высшую силу, силу судящую и награждающую — то есть это стихотворение, столь, на первый взгляд, “богоборческое”, в сакральной своей глубине несет предчувствие Бога и упование на Него.

Далее. Конечно, человек, находящийся в самодостаточно-сильном возрасте и состоянии, может какое-то время обходиться без религиозных “подпорок”. Но является ль взгляд такого самодостаточного человека истинным взглядом, проникающим в суть, в сокровенно-живую природу вещей — или он, самодовольно-достаточный человек, как раз ослеплен, ограничен своей самодостаточностью и самодовольством? Думаю, что вернее второе. Тютчев, кстати, множество раз и стихами, и прозой высказывался об иллюзорности человеческой “самости” и о роковом растлении духа, происходящем из самообольщения человека.