Журнал Наш Современник №5 (2004)
Шрифт:
А Ялта? Лежал высоко — последнее солнце ноября, сзади черные горы, через них идут снега, а внизу море. Тепло. Уж о Малеевке и молчу.
Но, может быть, все и нужно было, чтоб сказалось в повести?
Всегда я так — только что скажу, тут же себе противоречу, ищу среднее. То есть вечное стремление к русскому двойному суду — людскому и Божескому.
28 ноября, воскресенье. На пятницу был сон — посажен на 25 лет. Кино в лагере. Перевожу с экранного языка вначале себе, потом остальным заключенным.
Сон на субботу того чудней. Монархический
30 ноября. Последний день осени. Гололёд, вода.
Зачастил в ЦДЛ, скверно. Вчера партком. 2 часа болтовни. Надо непременно смотреть на это как на сбор материала, иначе гибель.
2 декабря. Утром ходил в дальний магазин за продуктами, через пути. Много товарняков, еле тащатся на сортировку. Перелез на ходу через площадку. Шел обратно — тащится тот или другой, полез снова, но женщина кинулась: “Что вы! А зарежет!!” Не успел я ответить, она объяснила причину испуга: “Если случится жертва на горке, всю службу движения прогрессивки лишат. А то еще и 13-й зарплаты”.
Вот и случай узнать цену своей жизни — сколько, интересно, сумма прогрессивки движенцев? Да плюс 13-я зарплата.
Вчера звонил Тендряков, изругал за функционерство. “Материал собираю”. — “Ты кому другому говори, материал!”.
3 декабря. Дежурил в парткоме. Собирал взносы. Насобирал за два часа 600 рублей, отнес в сберкассу. Ох, худо ходить в ЦДЛ. Люди как мебель, бирочек только нет, номеров инвентарных. Белов увидел: “Ты чего сюда ходишь, писать надо, а не сюда ходить”.
Ах, хорошо провинциалам! Обматерить столичных, обругать их, напоить, уверить в своей первичности — и домой. Безвредны провинциалы, оттого так их хвалит критика. Сидите там — вот вся ваша функция. Но они же без боя Москву отдают.
8 декабря. Чем старше человек начинает писать, тем он неуверенней; тем больше обращает внимание на технику; тем жаднее он ловится за поощрение; тем непробиваемее к критике; тем злобнее к другим при неудачах.
Да! Не записал я, ведь четвертого выступал на встрече молодых прозаиков с бюро секции прозаиков.
Последние искорки затухающего братства. Сдвинули столы. Потом явится картавость и выйдет не братство, а блядство.
З1 декабря б ез десяти полночь.
Чтоб работалось.
Нынче холодно и ветер. Сидим втроем. Две елки — живая и искусственная.
1977 год
6 января. Многое ушло мимо, не писал ни сюда, никуда. Какие итоги 76-го года?
— Ушел из штата, голодно.
— Три рассказа и два маленьких.
— Черновик маленькой повести (Фрязино).
— Возился с повестью прежней.
— Статья для “Вятки”.
— Финляндия. Распутин.
— Вологда. Переделкино.
— То есть из прозы почти ничего — листов 5. Да рецензий — 4. Да глава о школе. Да благотворительная деятельность, да функционерство. Публикаций — две “СМ”, № 1, “Сибирские огни”, № 7 и 11.
Надо в Вятку на 60-летие мамы.
30-го ездил прощаться с Абрамцевом. Натопил печь, выпил ледяной, жидкий клей напоминающей, водки, ходил к музею. И вошел внутрь. Полумрак, никого. Рукописи Гоголя. (Это они выжигают на десятки лет творческих конкурентов.) Эх, думаю, соблазнюсь! Изнутри вышла девушка. Оказалось, санитарный день, но почему было открыто — это её поразило.
Привез молодую ёлочку. В вагонах патрули с голубыми повязками.
Проводил Распутина. Он уехал сразу с двумя сигналами — “Роман-газеты” и молодогвардейским. Повесть моя ему понравилась. Читая после сверку его глазами, я видел ее рахитичность, топтание на месте, расползаемость и т. д. Он похвалил, видно, жалеючи.
10 января. Был в Кирове и Фалёнках на 60-летии мамы. Вот пример — впервые в жизни празднует день рождения. Мы всегда пытали, когда “проздравлять” (как пишет отец), но она хитрила. В старом году говорила, что еще не было, а в январе, что уже прошло в конце декабря. Так хитрить ей помогали 13 дней разницы между старым и новым стилями.
Было хорошо. Съехались все дети, и жены, и внуки, не хватало Нади и Кати. И застолье, и песни, и баня. Погода хорошая, белый снег.
Партком. Мой отчет. Спасибо Михаилу, пришел, поддержал. Но и так все хорошо. Но какое же мракобесие — еле коснулся “национальной гордости великороссов” (ссылаясь на Ленина), как взвились!
Ждала дома телеграмма из Братиславы: “Шлите фото”. Нету хорошего. В Польше так и без него идет книга. Хоть бы Миша снял. Из “Барышни-Крестьянки” просят рассказ. Также купил “Сибирские огни”, № 11, с двумя сатирическими рассказами. Это крохотки утешения.
11/I. Главное в сегодняшнем дне — Рублевский музей. И ехал не туда, а удивительно — потянуло, смеркалось, когда был в первом зале. Поэтому во втором зале краски засияли еще сильнее. Св. Николай. Вот какие мысли: неделикатно ведь в жизни, нетактично рассматривать (зырить, по-вятски) одежду, ноги, обстановку. По крайней мере воспитанным. И никогда не писались иконы для любования складками, оживками, прорисями, обратной перспективой и прочим. Утеряно чтение, забыт язык, свой язык забыт, вот (причем в этом чья-то злая воля) и любуются дураки-люди на голубоватости да розовости одежд, вот и пишут дураки-ученые докторские глупости о различии письма школ новгородских, да В.-Устюгских, да Дионисьевских, да...
Разве в этом дело? Дело в святости, в призыве к подражанию, в надежде на очищение, в избавлении от дряни. Ох, надо бы это сказать, да попонятней и поподробней.
А вечер (4 часа) украл приехавший “на часик” писатель, просивший советов и мордующий чтением глав.
Мне и не снились такие морские мили рукописей. Не километры, именно морские (в смысле водянистости), именно мили растянутости.
Устал от него. Брат заехал и тоже попался.
Глупею в толпе.
Как немного, но хорошо побыл один. Как понятен Распутин.