Журнал Наш Современник №6 (2001)
Шрифт:
...в Александре Сергеевиче Пушкине мы потеряли великого историка.
Е. В. Тарле, 6 июня 1952 г.
Воспроизводить старинный “спор славян между собою” не было бы особой необходимости, если бы вдруг не актуализировалась на исходе XX века основная проблема этого спора, если бы не материализовались некоторые футурологические предположения, свойственные дореволюционной русской общественной мысли.
Известно, что Ф. М. Достоевский, откликаясь на очередное обострение Восточного вопроса, отмечал в ноябре 1877 года в “Дневнике писателя”: “...не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена,
Правота Достоевского подтверждена была новой и новейшей историей неоднократно. Так, оказались не в чести во многих славянских странах памятники советскому Воину-освободителю и кое-где сделались объектом вандализма оставленные там в победном 1945 году братские могилы солдат и офицеров Красной Армии. Когда же 12 марта 1998 года Польша и Чехия вступили, вместе с Венгрией, в блок НАТО, то дополнительный, исполненный практических угроз политический смысл приобрели слова известного антикоммуниста и русоненавистника Збигнева Бжезинского: “Россия — лишняя страна!”.
Оскорбительные откровения такого рода являются для нашего массового сознания довольно неожиданными, поскольку имевшее место в СССР интернациональное воспитание, налагавшееся на традиционную этническую и религиозную терпимость русского народа, приносило весьма ощутимые результаты и позволяло надеяться на некие ответные чувства.
Отсутствие со стороны вчерашних сограждан по СССР и партнеров по мировому социалистическому сообществу проявлений нормальной исторической благодарности обескураживает и пробуждает в нас запоздалое чувство стыда за былые, официально санкционированные приступы национального самоуничижения. В советской историографии, например, неоспоримым считался тезис о России XIX — начала XX веков как о “тюрьме народов”, “жандарме Европы” и “оплоте международной реакции”. Под его воздействием несколько поколений оказались как бы в состоянии длительной идейной конфронтации со своими достойными предками, что воспринимается сейчас как наш общий непростительный грех, наказуемый нескрываемым презрением “цивилизованных народов”.
Но рано или поздно возникает вопрос: а не пора ли уже и русским задуматься о восстановлении своего пошатнувшегося самоуважения?
Если начинать этот процесс с переосмысления нашей официальной истории южных и западных славян, то в первую очередь следует обратиться в сторону Польши: именно русско-польские отношения XIX века трактовались в нашей учебной и научной литературе как главным образом история совместной борьбы “наиболее прогрессивных” деятелей обеих стран против устоев самодержавия — под родившимся в ходе восстания 1830—1831 годов лозунгом “За нашу и вашу свободу!”.
Советское студенчество воспитывалось на благородном примере П. И. Пестеля, заявлявшего в своей “Русской Правде”, что “по праву народности должна Россия даровать Польше независимое существование”. В контексте университетских лекций звучали порой и взволнованные поэтические строки — например, из стихотворения декабриста А. И. Одоевского “При известии о польской революции”. Одоевский, бывший дворянин и офицер, осужденный в каторжные работы, писал в 1830 году из Забайкалья:
Вы слышите: на Висле брань кипит!
Там с Русью лях воюет за свободу
И
Несчастных жертв, проливших луч святой
В спасенье русскому народу...
По идеологическим причинам нельзя было обойтись при рассмотрении данной темы также без ссылок на исторические ретроспекции классиков марксизма. Ф. Энгельс, воспринимавший тенденции мирового развития в основном в духе “Манифеста Коммунистической партии”, с неизменным энтузиазмом приветствовал борьбу поляков против малопонятной и чуждой ему России. В статье “Внешняя политика русского царизма” он заявлял, касаясь европейских революционных событий 1830 года: “Был уже подготовлен поход Священного союза против Франции, как вдруг вспыхнуло польское восстание, которое в течение целого года держало Россию под угрозой; так Польша вторично ценой самопожертвования спасла европейскую революцию”2.
В целенаправленном, альтруистическом стремлении польских повстанцев к “самопожертвованию” во имя европейской революции можно было бы и усомниться, но для Энгельса именно эта версия была особенно дорога. Он заявлял в работе “Демократический панславизм”: “...именно потому, что освобождение Польши неразрывно связано с революцией, потому, что слова “поляк” и “революционер” стали синонимами, полякам обеспечены симпатии всей Европы”3.
Тем не менее позволим себе задуматься о степени распространенности, глубины и взаимности обозначенных Энгельсом “симпатий”.
Действительно, в 20—30-х годах XIX века польских революционеров любили и уважали Байрон, Беранже, Гейне, Герцен, Шевченко, Одоевский, Пестель, Рылеев. Узами личной дружбы были связаны Мицкевич и Пушкин. Широкую известность имели в Европе и России призывы Мицкевича, высказанные в его знаменитой “Оде юности”:
Ну, руку в руку! Шар земной
Мы цепью обовьем живой!
Направим к одному все мысли и желанья...
Наверное, нет ничего удивительного в том, что воодушевляемый Мицкевичем Рылеев незадолго до восстания на Сенатской площади говорил о поляках: “По чувству и образу мыслей они уже наши друзья”. Но если отрешиться от свойственных интеллектуалам и подвижникам прекраснодушных мечтаний, то реальные исторические факты будут свидетельствовать, что о пресловутом “спасенье русского народа” и даже о временном революционном союзе с его немногочисленной дворянской элитой всерьез в Польше никто и не помышлял. Ведь когда в 1824 году М. П. Бестужев-Рюмин предлагал “Патриотическому обществу” (тайной шляхетской организации) план совместного с русскими офицерами выступления, то получил от поляков лишь весьма неопределенный ответ. За спиной же его Солтык, один из вождей “Патриотического общества”, говорил: “Пусть себе русские думают, что хотят. Мы сохраним в нашей стране спокойствие, и его нужно беречь, пока в Русском государстве не произойдет каких-либо перемен...”. В январе 1825 года уже окончательный отказ получили от поляков Пестель и Волконский4.
Как видим, при несомненной достоверности исторических сведений, находившихся в распоряжении Энгельса, мы не можем быть вполне убеждены в их достаточности и, кроме того, не обязаны бесконечно долго придерживаться одной только энгельсовской интерпретации. Ведь еще до обретения Марксом и Энгельсом первых признаков европейской известности в нашей стране заслуженно пользовался репутацией национального гения А. С. Пушкин, были известны и любимы как литераторы и патриоты Н. В. Гоголь и Д. В. Давыдов. Почему бы нам не восполнить застарелые пробелы нашего школьного образования за счет обращения также и к их суждениям о польском вопросе?